Роже Вайян - 325 000 франков
Бюзар свернул под прямым углом на дорогу, идущую к стадиону, и упал. Он ударился головой о мостовую, но немедленно вскочил на ноги. Лоб у него был рассечен, кровь заливала глаза.
Бюзар снова сел на велосипед. Подбежали какие-то парни и подтолкнули его.
Преследователи были всего в нескольких метрах от него.
Бюзар первым выехал на дорожку стадиона, опередив всех на двадцать метров.
Толпа кричала: «Ленуар!.. Ленуар!..» — так как победу Бионне обычно приносил он.
В спурте брессанец обошел всех и пересек первым линию финиша. Ленуар и лионец отстали на два колеса. Бюзар закончил гонку четвертым, дав себя опередить на десять метров.
Жюльетта Дусэ, стоявшая у финиша, вручила брессанцу букет как победителю.
Брессанец под аплодисменты сделал почетный круг по стадиону.
— Брессанцу ура! Брессанцу ура! — кричала Жюльетта Дусэ.
Я отвез Бюзара в клинику, где ему наложили швы. Серьезных повреждений у него не обнаружили.
2На следующий день Мари-Жанна с Корделией навестили Бюзара в клинике. Его должны были выписать к концу дня, после того как сделают последнюю перевязку. Корделия пошла провожать Мари-Жанну в поселок Мореля.
— Зайдемте ко мне, — предложила Мари-Жанна.
Они уселись по обе стороны стола, стоящего посередине комнаты и покрытого клетчатой клеенкой. Вначале разговор зашел о работе Мари-Жанны и ее матери.
Основную часть женского населения Бионны кормит пластмассовая промышленность; одних — и таких большинство — потому, что они работают на фабриках, других — потому, что они жены или любовницы хозяев.
Мать Мари-Жанны работала на «Пластоформе» по восемь, а то и по десять, по двенадцать часов в день, склеивая из двух кусков пластмассы — салатного цвета и бутылочного — кувшин для воды, небьющийся, недеформирующийся, подскакивающий, как мячик, если бросить его на пол. Мари-Жанна продемонстрировала эти его свойства Корделии, потом заговорила о разных сортах клея для пластмассы.
— Бензол и ацетон — это яды, — сказала она.
У работниц цеха, где работала ее мать, появлялась вдруг сыпь, потом экзема проходила, но кожа приобретала свинцовый цвет. А вскоре после того, как начали применять какой-то новый химический препарат, у многих женщин стали портиться зубы.
— Это не для меня, — сказала Мари-Жанна.
В голосе у нее иногда появлялись нежные интонации, например когда она сказала во время гонок: «Как я рада, что Бюзар не виноват» или даже когда попросила Корделию: «Зайдемте ко мне», потом внезапно голос ее становился жестким, сухим, как вот сейчас, когда она произнесла: «Это не для меня», будто мертвую ветку отсекла.
Мари-Жанна проявила настойчивость в своем стремлении стать белошвейкой в городе, лишенном старых традиций, где женщины носят трикотажные комбинации и нейлоновые трусики. Но без работы Мари-Жанна не сидела: несколько жен бывших ремесленников, ставших промышленниками после изобретения пресса для литья под давлением и внезапно разбогатевших, поверили журналу «Плезир де Франс», что женщина, которая носит белье ручной работы, доказывает, что наделена превосходным вкусом. Мари-Жанна прославилась своей ажурной вышивкой. Все это она изложила Корделии и дала подробный отчет о своем заработке.
Буржуазия относится к деньгам как к чему-то священному, что нужно скрывать, подобно менструациям, о которых все время думают и никогда не говорят. Мари-Жанна прямодушна, черта, свойственная теперь только людям из народа. Она совершенно откровенно рассказала Корделии, которая впервые была у нее в доме, о своем заработке и о своей личной жизни.
Исходя из того, сколько времени у нее уходит на каждую вещь, она подсчитала, что зарабатывает около ста франков в час; другими словами, не намного меньше, чем ей платили бы на фабрике. Она проводила за рукоделием по десять часов в день, но зато не работала ни в воскресенье, ни в понедельник в тех случаях, когда накануне поздно возвращалась с танцев. В общей сложности она зарабатывала тысяч двадцать пять в месяц. Ее мать приносила домой столько же. Жили они вдвоем, отца придавило прессом, штамповавшим целлулоидные изделия.
— Мы ни в чем себе не отказываем, — сказала Мари-Жанна.
У них были даже небольшие сбережения.
— Хотите пьяных вишен?
— С удовольствием, — согласилась Корделия.
Мари-Жанна постелила на стол вышитую скатерку, на скатерку поставила подносик из бледно-голубого металла, а на подносик ликерные рюмки с наперсток величиной.
За банкой с вишнями она вышла на кухню. Барак состоит из двух комнат: в одной живет Мари-Жанна, в другой — ее мать, между ними помещается кухня. Вход в квартиру через кухню.
Мари-Жанна вынимала вишни ложечкой. В каждую рюмку помещалось только три ягодки.
Немного погодя Мари-Жанна предложит:
— Хотите еще вишен?
— Почему вы не выходите за Бюзара? — спросила Корделия.
Мари-Жанна рассмеялась:
— Уж он-то, конечно, был бы счастлив.
— Вы его не любите?
— Возможно.
— А если бы он перестал к вам приходить?
— Я скучала бы.
— Он ваш любовник? — спросила Корделия.
— Нет.
Мари-Жанна посмотрела на Корделию.
— У меня были любовники, — сказала она.
Помолчав, она добавила:
— Все мужчины эгоисты.
Корделия ждала объяснения.
— Молодых людей — хлебом не корми, дай им похвастаться, — продолжала Мари-Жанна.
— Ну, а мужчины постарше? — спросила Корделия.
— Они сразу же начинают приставать. Переходят на «ты»… — Мари-Жанна заговорила возмущенно. — Их останавливаешь: «Разве я дала вам право быть со мной на „ты“?» А они в ответ: «Нечего корчить из себя недотрогу… Все знают, что не так уж ты строга». Ну, были у меня романы, но им-то какое дело? К тому же все это длилось так недолго.
— Бюзар вас любит. Это видно, — сказала Корделия.
— Вы думаете? — спросила Мари-Жанна и тут же добавила: — Это правда. Он меня любит.
В тот день она больше на эту тему не говорила. Но в последующие недели Корделия часто заходила к ней. Я думаю, Корделия не могла противиться желанию послушать рассуждения Мари-Жанны о мужчинах; так рассуждал бы заяц, будь у него дар речи, о собаках и охотниках; быть все время начеку казалось ей таким же естественным рефлексом, как сужение зрачка при ярком свете. Ей были ведомы и уловки, помогающие зверю, которого травят, привести охотников туда, куда хочет он; но она была убеждена, что в конечном счете в этой игре всегда проигрывает женщина (и заяц). Все это она излагала афоризмами, ни на минуту не сомневаясь в их бесспорности. Раб считает неколебимой ту невеселую мудрость, которая выработалась в нем долгими веками сосуществования с хозяином.
Корделия приходила к Мари-Жанне после полудня и приносила большие шоколадные конфеты с ликером. Мари-Жанна засовывала конфету целиком в рот, медленно раздавливала, закрывала глаза и долго прижимала ее языком к небу, смакуя шоколад, смешанный с ликером. Потом она с улыбкой говорила Корделии:
— До чего же я сластена!
Корделия садилась и закуривала. Обе женщины принимались болтать о своем прошлом, о настоящем, о будущем. Вечером я узнавал от Корделии все тайны ее новой подруги. Вот почему я смог восстановить все, что произошло между Бюзаром и Мари-Жанной, когда тот пришел к ней в первый раз после гонок.
Мари-Жанна разрешала Бюзару проводить у нее два вечера в неделю: во вторник и в четверг. Он прятал свой велосипед за кустами гортензии, у Сенклодского шоссе, перед бараком. Входил Бюзар в дверь, а выходил — в полночь, иногда даже около двух или трех часов ночи — через окно, благо оно было низко над землей.
Мари-Жанна и Бюзар целовались, он ласкал ей грудь.
— А еще что? — спросила однажды Корделия.
— Он меня обнимает, прижимает к себе.
— И ты никогда не отвечаешь на его ласки?
— Еще чего не хватало! — возмутилась Мари-Жанна. Но тут же засмеялась, чтобы ее не приняли за святошу. Потом она густо покраснела, представив себе, как она должна была бы отвечать на ласки Бюзара.
— Чертова Корделия! — сказала она.
Корделия восторгалась выдержкой Мари-Жанны.
— А ты думаешь, она ничего не скрывает?
— Зачем ей врать мне? Я ведь не мужчина. Я говорю с ней о любви без всякой заинтересованности.
В другой раз Корделия спросила Мари-Жанну, почему та не принимает Бюзара чаще?
— А спать когда? — возразила Мари-Жанна.
Она воткнула иголку в линоновую комбинацию, которую вышивала, и принялась объяснять, отгибая пальцы:
— В пятницу я ложусь рано, потому что по субботам хожу в кино, а в воскресенье на танцы… В понедельник потому, что накануне было воскресенье… В среду потому, что во вторник у меня был Бюзар и поздно ушел… Сама видишь, он не может приходить чаще…
— Ты думаешь только о себе, — возразила Корделия.
