Анатолий Азольский - Легенда о Травкине
— Мне-то понятно, — с солдатской готовностью согласился Каргин, тупо и безнадежно. — Ребятам моим непонятно. Народу, то есть. Забазлают — и набьют морду. Тебе.
— Мне?.. — Родин был ошарашен.
И не прибавил больше ни слова. Но молчание договаривало, и в молчании явственно звучало: я, Родин, такие угрозы слышу не в первый раз, надо мной возносились и кулаки, и топоры, и булыжники, я знаю звук, который издают похрустывающие кости, мне знакомо потрескивание кожи, секомой современными шпицрутенами, и мне не чужды ощущения того, кто гордо ходит по земле с недопроломленным черепом...
Угнетающее — и возвышающее! — молчание Родина подействовало не только на Травкина. Леонид Каргин решил, поразмыслив, расстаться с солдатским тоном, как бы намекающим на то, что и сам Леня, если ему прикажет народ, способен на кулачную расправу. А Травкин изловчился и украдкой глянул на Родина. Разухабистая русская мордаха, оттопыренные уши, крохотный нос, бесцветные ресницы, рыжеватые волосы. Из тех, кого в мальчишеском возрасте бьют всем двором.
— Я не знаю, — сказал Каргин, — что такое народ с точки зрения Моссовета. С моей — это я и мои настройщики. И у меня к тебе и к твоей «Долине» интерес узкий, эгоистический. Мне еще полтора года трубить на 35-й, такой уж монтажке дали план на «Амуры» и прочее, а это, смею уверить, поважнее какой-то недоделанной «Долины». Выход такой: с «Долиной» пора кончать! Слишком много людей на площадке, а сдвигов никаких, толчете воду в ступе. И виной всему — твой шеф, наш любимый Павел Григорьевич Базанов. Инвариантно рассуждая, он хватил через край. Кишка у него тонка, «Долину» он не сделает. И сам это понимает. Оттого и сует нос в нашу «Муху». А народ пока безмолвствует.
Какую-то цель преследовал Каргин, очень любопытную, и Вадим Алексеевич, собиравшийся уходить, остался.
— Насколько я понял, — сказал Родин, — две бутылки водки оплачены народом, и народ что-то хочет от меня взамен. Я слушаю.
— Народ хочет быстрее разделаться с «Долиной». И народ в безмолвствовании своем предлагает: не пора ли бразды правления «Долиной» передать в другие руки?
— Вот оно что... — удивился Родин. — Хотя... Мне ведь тоже хочется разделаться с «Долиной». Засиделся я на ней. И отваливать уже нельзя. Это — как на автобусной остановке. Ты спешишь, а автобуса все нет и нет. И пешком идти уже невыгодно. Раз автобуса долго нет, то он, значит, скоро появится... Не выпить ли нам за автобусную остановку, на которой какой век уже мерзнет матушка-Русь?
Леня загнул руку за спину и достал из-под кошмы еще одну бутылку и рыбину.
— А в общем, ты прав, — с треском разминая усохшую рыбу, сказал Родин. — Павел Григорьевич Базанов, короче, не тянет. Пора его удалять в покои руководимого им отдела. Но ты ошибаешься, Ленечка. И после Базанова я не разрешу тебе открыть в «Мухе» карточный притон, к чему ты так стремишься...
— Какой еще притон? — очень натурально удивился Леня. — Все — в лучших традициях советского культмассового мероприятия... Так когда намечается тобою расставание с нашим дорогим и любимым Павлом Григорьевичем?
Травкин будто очнулся, огляделся... Солнечные плоскости, протянутые от щелей сарая, колыхались, прорываемые сизыми струями табачного дыма. Все казалось нереальным, призрачным, смещенным. Фантасмагория какая-то, чертовщина. «Муха» — это гостиница монтажки, так называют ее в обиходе. Павел Григорьевич Базанов — главный конструктор РЛС «Долина», объекта столь крупного, что всему монтажно-наладочному управлению не справиться с ним, если эту «Долину» станут делать в нескольких экземплярах. И два проходимца, сидя на облеванном ковре и распивая водочку, попутно решают, когда убрать с «Долины» главного конструктора ее, лауреата Государственной премии, доктора технических наук Павла Григорьевича Базанова, автора учебника для сотен тысяч студентов. Два жулика мыслят себя выше министра, коллегии министерства, многих других облеченных властью людей, правомочных назначать и снимать главных конструкторов.
Смешно! Дико! Тем более смешно и дико, что совсем недавно, побывав на уральских заводах, Вадим Алексеевич испытал ревнивое чувство: его спрашивали — как там дела на «Долине», скоро ли сдадут ее? Четыре крупных НИИ разрабатывали «Долину», не считая разных ОКБ, СКБ и КБ, вся страна ждала «Долину», и уж никак не в сарае должна решаться судьба главных конструкторов ее!
И Травкин поднялся, чтобы уйти, и все же услышал.
— Через полтора месяца, — пообещал Родин, подводя черту под четырьмя действиями арифметики. — Раньше никак не могу: очень уж неповоротлив механизм наш.
Надо бы выкинуть из головы и Каргина, и шута, и сарай, и Базанова. Но поздно уже, поздно. Что-то запало уже в память, в душу, и с этого дня Вадим Алексеевич в обтекавших его разговорах стал слушать все, что касалось «Долины».
7
И то, что узнал и услышал он через полтора месяца, было неприятно, было горько. Павел Григорьевич Базанов покинул 35-ю площадку, выронив из рук своих бразды правления.
На пляже только и разговоров, что о «Долине» и Базанове. Не везет 35-й! Пятый или шестой главный конструктор «Долины» — тут немудрено со счету сбиться — написал заявление с просьбой «освободить». Сам уходит — такова официальная версия, площадка в степи надорвала здоровье, нервный срыв от переутомления. Он и ранее — вспоминали в гостиницах 4-й площадки — порывался уйти в родную обитель, в НИИ, величественный корпус которого, неоднократно сфотографированный иностранными корреспондентами, известен был каждому радиоинженеру столицы. «Осиное гнездо советских ракетчиков» — так именовали это НИИ на Западе, и Павел Григорьевич Базанов возвращался туда с помятыми крылышками, с вырванным жалом.
Доконала его им же самолично составленная инструкция, его рукой подписанная и другими руками на все огневые позиции посланная. Как раз в этот год на полигон пришли стенды для испытания бортовой аппаратуры очередной ракеты, и ракетчики пунктом пятым инструкции прочитали: «Тумблер А переключить ногою». Офицеры вволю насмеялись, а потом призадумались. Многие из них, офицеров наведения, до ракет служили в авиации и по опыту знали, как порою трудно бывает скомпоновать аппаратуру так, чтоб все тумблеры, рычажки и выключатели оказывались под свободною от других дел рукою. А раз так, то задействовать ногу сам Бог велит. Не исключено и такое: в стенде предстоят изменения, и блок с тумблером А переместится вверх, под руку, тогда и скорректируется инструкция. Пошли споры о том, снимать или не снимать сапог с ноги и что вообще делать с портянками и носками. Один лейтенант написал рацпредложение: «Тумблер А переключать не ногою, а рукою». Впрочем, все на полигоне догадались уже, что «ногою» не описка, не опечатка, а мина замедленного действия, подложенная под Базанова приближенными его. Некоторые офицеры, увидев Базанова, по-собачьи задирали ноги, а какой-то бузотер и скандалист в чине капитана приветствовал главного конструктора тем, что поджимал под себя правую ногу и так вот, в позе фламинго, поедал корифея глазами, на что однажды широкоэрудированный Павел Григорьевич вопросил, уж не строевые ли приемы гвардии Ее Величества королевы Англии разучивает капитан... О «ноге» в инструкции самому Базанову не говорили, о ляпсусе узнал он в подземной галерее площадки 45-В, где на него набросились потерявшие стыд недопереученные авиаторы: «Вы нас что — за инвалидов принимаете?!» Павел Григорьевич сановно глянул в инструкцию, расплакался и тут же накатал заявление.
«Нога», утверждала молва, в инструкцию влезла по совокупной вине машинистки и самого Базанова, документ отрабатывался не на 35-й площадке, в мыслях Павла Григорьевича пункт пятый звучал более чем благопристойно: «Тумблер А переключить на ГОИ»; на наличие генератора одиночных импульсов (ГОИ) указывала и гравировка панели стенда, но уши машинистки при диктовке приняли не «на ГОИ», а «ногою», и сам Базанов, вечно спешащий, не глядя подписал инструкцию. Правда, утверждала молва, все базановские документы, даже московские, подвергались редакторской и технической обработке секретаря его и референта, Родина Владимира Михайловича, и уж он-то, историк или филолог по образованию, мог бы обнаружить ляп в самом зародыше, и если уж не обнаружил и пустил «ногу» гулять по полигону, то по той причине, что невтерпеж ему стало жить рядом с Базановым, — вот почему пятый или шестой (только Родин знал точно) главный конструктор «Долины» лишился высокого поста.
8
Слышать не хотелось Травкину о той «Долине», над которой потешалась молва, которая угнетала душу одним фактом своего нахождения в степи. Бывали станции, Травкиным из степи гонимые, потому что не хотели ни лаять, ни бежать по следу. Они возвращались, эти станции, на полигон, доведенные до ума, под другими кличками. Но об эту «Долину» обломали зубы уже пять или шесть главных конструкторов — и Травкину было обидно. За себя? За степь? За питомник, вырастивший не одного свирепого и ловкого пса?
