Сергей Кузнецов - Гроб Хрустальный. Версия 2. 0
– В каком смысле - пидоров? - немного обиженно спросил Глеб, гордившийся отсутствием гомофобии.
– В смысле - голубых, - ответил Андрей. - Черных голубых. Шаневич хочет "Мароккастам" и "АукцЫону" сделать совместный концерт, сегодня вечером пойдем их слушать в "Пропаганду".
– А Шаневич и концертами занимается?
– Мы тут всем занимаемся.
Что такое "Пропаганда"? Это типа новое место, объяснил Андрей. Его те же люди сделали, что держат "Кризис жанра". Глеб кивает - как обычно, когда не понимает, о чем речь. На ВМиК это здорово помогало сдавать экзамены.
Сколько человек может влезть в одну "мазду", если Шаневич сядет за руль, Снежана заберется на переднее сидение, а все остальные втиснутся сзади? Они не ангелы, их нетрудно сосчитать: шесть человек. Шаневич, Снежана, Бен, Глеб, Андрей и Нюра Степановна.
А менты не повяжут? спрашивает Глеб. Разве что внутренние, отвечает Снежана, потому что она уже прочитала "Чапаева и Пустоту" и знает все про внутреннюю Монголию и внутренних ментов. Зачем я с ними еду? думает Глеб. Впрочем, понятно зачем: иначе придется вернуться домой и лечь на диван. Полустертый узор обоев параллельным переносом размножается даже там, куда не проникает взгляд, телевизор манит бессмысленным сериалом. Что угодно лучше такой жизни, уговаривает себя Глеб и слушает, как Бен, счастливо улыбаясь, рассказывает охуенную историю, как Гоша Штейн едва не сел.
– Ехал в говно пьяный на своем "саабе", тормознули, он, как обычно, стольник баксов менту, не глядя. А ему - выйти из машины, руки на капот, спецотряд по борьбе с коррупцией в ГАИ. Тащат в отделение, берут в коробочку, протокол…
– И он подписал? - спрашивает Шаневич.
– А куда бы он делся? Пять здоровых мужиков, руки заломали… Любой бы подписал.
– Я бы нет, - уверенно сказал Шаневич. - Но я бы и денег не давал.
Любой бы подписал. Много лет назад Глеб, Абрамов и Вольфсон обсуждали, сломаются ли они под пытками в КГБ. Главное, сказал Вольфсон, не попадаться. Кажется, Чака с ними в тот раз не было. Точно - не было.
Они любили рассуждать про пытки. Глеб как-то приволок в школу один латиноамериканский роман - про пятерых зеков в камере. Сидят, рассказывают, кто за что сел, кого как пытали. Читая, все примеривал на себя - а ты бы выдержал? Слава богу, отвечать на этот вопрос никому из них так и не пришлось. Даже тем, кто раскололся.
– Потом все было очень круто. Пять кусков грина - и все дела. Уж я не знаю, сколько адвокат взял себе, сколько до судьи донес, но Штейн под его диктовку написал прекрасную объяснительную: "Подавая документы, я достал из паспорта какие-то бумажки, и, не обратив внимания, что среди них была купюра в сто долларов США, дал ее подержать стоящему рядом сотруднику милиции. В этот момент меня вытащили из машины и предъявили обвинение в даче взятки". Круто, правда?
– Ну, знаешь, - говорит Снежана. - Может, для Штейна пять штук - не очень большие деньги.
– У него понтов типа больше, чем денег, - отвечает Шаневич.
– Кто такой этот Штейн? - спрашивает Глеб Нюру Степановну.
– Ну, человек такой, - отвечает она, - к Илье ходит. Не то выборами занимается, не то - риал эстейтом.
Голос тихий и бесцветный, не то - усталый, не то просто безразличный. Снежана сует в магнитолу кассету, приходится перекрикивать музыку. Глеб снова спрашивает:
– А почему тебя зовут по имени-отчеству?
– В шутку. Все напились на майские, по приколу стали звать друг друга: Илья Генрихович, Андрей Сергеевич, Иосиф Абрамович - а ко мне привязалось.
Я все оставил на потом, я говорил себе, кричит на переднем сиденье Снежана. Окно открыто, волосы развеваются по ветру, почти касаются Глебова лица. Кто такой Иосиф Абрамович? спрашивает он. Ося, поясняет Нюра.
Сколько лет Нюре Степановне? Почему только к ней привязалось имя-отчество? Почему даже платье, нормальное, наверное, даже модное платье, выглядит на ней так, будто она достала его из пыльного чемодана, где вещи хранились со времен советской власти?
И крыши видели закат, и стены помнили войну, подпевает Снежана. Типа, приехали, говорит Андрей.
Вываливают на улицу, следом за Шаневичем идут к зарешеченному входу, протискиваются сквозь толпу. Разноцветные джинсы, проколотые брови, короткие, как у Снежаны, майки, голые животы. С тех пор, как я развелся с Таней, я ни разу не спал с женщиной, думает Глеб и вдыхает запах духов, табака, пота.
– Я Шаневич, со мной пять человек, - говорит Илья, охранник открывает решетчатую дверь, Глеб вспоминает старую шутку: когда площадь лагерей и тюрем превысит пятьдесят процентов площади страны, лояльные граждане окажутся за решеткой.
Кого сегодня считать лояльными гражданами? Были коммунисты и были диссиденты, были молодые ребята, соль земли, городская элита, любители Самиздата, "Иностранной литературы" и синеньких томиков "Библиотеки поэта". В девяносто первом году кто-то кого-то победил, власть поменялась, борьба закончилась. Сколько процентов сегодня сидят за решеткой? Где находится эта решетка? Не у входа ли в клуб "Пропаганда", где разноцветные джинсы, проколотые брови, запах духов, табака и пота, молодые ребята, прочитавшие Солженицына уже в "Новом мире", а скорее - вовсе не читавшие? Они возбужденно улыбаются, пробираются ко входу, за решетку, которая отделит их от пыльных московских улиц, от пенсионеров, просящих милостыню у метро, от научных сотрудников, заполняющих заявки на гранты в разоренных лабораториях, от опустевших квартир, обитатели которых переселились кто на дачу, кто - за границу.
Сколько народу может набиться в клуб? Можно ли запомнить их лица? Зал "Пропаганды" больше кончика иглы, но и посетители - не бесплотные ангелы, совсем напротив: у них есть тела, как правило - молодые, потные, пахнущие духами и табаком. Их тела вытесняют воздух из пространства, трудно дышать, трудно запомнить хоть кого-нибудь.
Вот невысокий рыхлый парень, в круглых, как у Джона Леннона, очках.
– А, Тим, привет, - говорит Андрей, - знакомься, это Глеб, наш, типа, новый верстальщик. А это Тимофей, ты о нем слышал, конечно.
Скорее читал: редкий выпуск "Марусиных рус" обходился без упоминания знаменитого дизайнера Тима Шварцера, заклятого врага таинственной Маши Русиной. Маши Русиной не существует в действительности, можно представить ее блондинкой или брюнеткой, полной или худой, красивой или дурнушкой. Тим Шварцер смотрит сквозь круглые очки, протягивает руку, пахнет по?том и табаком, но все равно - остается всего лишь персонажем, человеком, про которого пишет Маша Русина, девушка, которая не существует. Ее нереальность - виртуальность, как говорят в Хрустальном, - отбрасывает тень на Шварцера, превращая его в такого же виртуального персонажа, как и она сама.
Я ничего не знаю о Шварцере, думает Глеб, я могу придумать о нем все, что угодно. Может, он женат, а скорее всего - нет. Наверное, он гей, стыдливый, стеснительный гей, приходящий на концерт "Мароккастов", чтобы набраться смелости.
Столики сдвигают к стенам, трое здоровых негров встают перед микшерским пультом. Муфаса с гитарой, двое на барабанах. Барабанов много, разнообразных форм и размеров. Они начинают петь двадцать второго июня, ровно в четыре часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война. На мотив, знакомый с детства, положены африканские ритмы, но в этом нет ни издевки, ни, как выражалась Таня, стеба. Просто черные братья поют старые советские песни. Русские тоже иногда играют джаз.
– Ты скажи, когда будем журнал делать? - спрашивает Тим. - Может, сегодня обсудим?
– Сегодня Илья вроде собирается в "Экипаж" заскочить. Давай лучше завтра.
– Многие считают, - объявляет в микрофон Муфаса, - раз мы негры, мы должны играть регги. Надо сказать, в Марокко отродясь не играли регги, да и негров в Марокко не так уж много, но, идя навстречу просьбам наших московских друзей, мы включили в свой репертуар одну песню Боба Марли.
Вступают барабаны. Несколько секунд кажется - это и в самом деле будет регги, но потом ритм становится жестче, и Муфаса, перехватив поудобней стойку микрофона, быстрым речитативом орет:
Я хочу быть железякой, словно сионистский лев
Я хочу быть железякой, словно сионистский лев
Я хочу быть железякой, словно сионистский лев
И двое других подхватывают:
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Ай-энд-ай, ай-ай-ай
Публика смеется. Барабаны замолкают, и музыканты выкривают "Айон - Лайон - Зайон". Каждый - только одно слово, но все быстрее и быстрее: айон-лайон-зайон-айон-лайон-зайон-айонлайонзайон.
Снова - барабаны, и музыканты в три глотки повторяют первую - и единственную осмысленную - строчку. Народ вовсю танцует, Глеб уже не видит ни Тима, ни Андрея, зато откуда-то сбоку вдруг выскакивает Снежана, зачем-то скидывает туфли и, махнув Глебу, бежит в самую гущу танцующих. Глеб кивает, снимает ботинки, задвигает их под стол и отправляется за ней. Краем глаза он замечает Нюру: та потягивает коктейль у барной стойки. Рядом с ней - высокий крепкий мужчина в неуместном дорогом костюме - Глеб, кажется, однажды видел этого человека в Хрустальном.
