Николсон Бейкер - Бельэтаж
– А что со стариной Рэем? – спросил я. В обязанности Рэя входило опорожнение мусорных корзин в каждом кабинете и закутке и пополнение запасов расходных материалов в туалетах, а полы пылесосили приходящие уборщицы. Сорокапятилетний Рэй гордился своим потомством, носил клетчатые рубашки и неизменно ассоциировался у меня со сверхурочной работой: далекий хруст бумаги и шуршание пластика слышались все ближе, Рэй заходил во все кабинеты подряд, опрокидывая содержимое каждой корзины в серый треугольный контейнер и тем самым подчеркивал, что рабочий день кончился – даже для тех, кто засиделся на работе, поскольку любой мусор, который они еще успеют бросить в корзину, будет уже завтрашним мусором. Прежде чем вставить в корзину новый пластиковый пакет, Рэй запихивал в него скомканный старый пакет, чтобы забрать его завтра, и таким образом экономил на каждой остановке несколько движений; ловким жестом он завязывал использованный пакет узлом, чтобы его уже никто не вставил в корзину, и пакет сам превращался в мусор, как только поверх него кидали что-нибудь объемное, например газету.
– В прошлые выходные двигал бассейн и потянул спину, – объяснила Тина.
Я поморщился, демонстрируя офисную разновидность сочувствия.
– Надеюсь, бассейн был переносной?
– Детский, для внучатой племянницы. Несколько дней его не будет.
– Так вот почему уже несколько дней, когда я выбрасываю стаканчики из-под кофе, они шлепаются на упругий пластиковый пузырь. Заместитель Рэя не знает, как выпустить из пакета воздух. Вообще-то получается даже любопытно – этакий эффект подушки.
– Да уж, любопытный эффект, воображаю, – машинально принялась кокетничать Тина. Она указала на плакат, разложенный на столе заболевшего младшего референта.
– Где расписаться?
– Где хочешь. Вот тебе ручка.
Я уже почти вытащил из кармана рубашки свою, но не хотел отказываться от предложения Тины и потому медлил; в это время Тина увидела, что ручка у меня есть, и с возгласом «а-а» отдернула протянутую было руку; между тем я решил взять ручку у нее и сунул свою обратно в карман, слишком поздно осознав, что предложение уже не в силе; Тина, заметив, что я тянусь за ее ручкой, остановила движение отдергивающейся руки, но я уже осмыслил ее предыдущий поступок и снова принялся вытаскивать собственную ручку из кармана – эта череда зеркальных жестов напоминала безмолвные танцевальные па, какими обмениваешься со встречным пешеходом, который, как и ты, никак не может решить, справа тебя обойти или слева. В конце концов я взял ручку Тины и рассмотрел самодельный плакат; на нем фломастерами была нарисована ваза, а в ней – пять больших цветков с лепестками-петлями. На вазе четким, наклонным почерком отличницы значилось: «Рэй, мы скучаем и желаем тебе скорейшего возвращения! Твои коллеги». А на лепестках цветов – аккуратные, почти неразличимые подписи многочисленных секретарей из бельэтажа; все росписи были наклонены под разными углами. С ними перемешались более разнообразные подписи нескольких менеджеров и младших референтов. Я восхищенно ахнул; это и вправду было красиво.
– Вазу рисовала Джули, а цветы – я, – пояснила Тина.
Я выбрал скромный лепесток четвертого цветка – не слишком бросающийся в глаза, поскольку мне казалось, что в последнее время я вел себя с Рэем слишком холодно (цикличность офисной дружбы неизбежна), и теперь я хотел, чтобы первым делом он увидел подписи людей, в сочувствии которых абсолютно уверен. Уже приготовившись расписаться, я, к счастью, заметил, что крупная, сжатая по горизонтали, конкистадорская подпись моего босса Эйбелардо, изобилующая завитками и дерзкими росчерками, находится на том же цветке, который выбрал я, только лепестком выше. В близости моей подписи чувствовалось бы что-то неправильное – ее могли воспринять, как признак особых уз (моя подпись оказалась бы ближе подписей Дэйва, Сью и Стива, которые тоже подчинялись Эйбелардо), или как намек на то, что я специально держусь поближе к привилегированным коллегам и подальше от секретарей. На своем веку я подписал достаточно офисных открыток, провожая сослуживцев на пенсию, поздравляя с днем рождения и желая всего наилучшего, чтобы у меня развилась болезненная чувствительность к нюансам размещения росписей. Разыскав лепесток-антипод поближе к имени Диэнн, я подписался под углом, который счел оригинальным.
– Тина, от такого плаката Рэй зальется слезами счастья, – заявил я.
– Ой, спасибо!.. На обед?
– Схожу куплю шнурки. Один лопнул вчера, а второй – только что. Странное совпадение, правда? Понятия не имею, чем его объяснить.
Тина на миг задумалась, а затем показала на меня пальцем.
– Знаешь, интересно, что ты вдруг заговорил об этом – дело в том, что у нас дома два детектора дыма, так? Оба установили год назад. На прошлой неделе у одного разрядилась батарейка, и он включился – «пи-ип!.. пи-ип!.. пи-ип!» Пришлось Рассу идти за новой. А на следующий день утром я ухожу, стою у двери с ключами в руках, и вдруг снова слышу – «пи-ип!.. пи-ип!» Второй сработал. Батарейки разрядились одна за другой.
– Очень странно.
– Вот-вот. Тем более что один детектор срабатывал чаще – он находится ближе к кухне и реагирует, когда у меня что-нибудь подгорает. Жарю курицу, и вдруг «пи-ип!.. пи-ип!» – включился! Но второй, насколько мне помнится, сработал всего один раз.
– То есть от частоты включений срок службы батарейки не зависит.
– Вот именно, не зависит... Минутку, – у нее зазвонил телефон; извиняясь, она вскинула руку, а потом неожиданно нежным, уверенным, металлически-звучным голосом произнесла с легким придыханием:
– Доброе утро[12], офис Доналда Ванчи. К сожалению, Дона сейчас нет на месте. Можно узнать ваш номер, чтобы он перезвонил вам позднее?
Проворно выхватив у меня ручку, Тина записала фамилию в блокнот «Пока вас не было». А затем, повторяя вслух артикулы и количество товаров, начала принимать длинное и запутанное сообщение. Мне не терпелось уйти, но это выглядело бы слишком бесцеремонно. Благодаря плакату для Рэя и жареной курице наша беседа только что перешла из категории офисной любезности в общечеловеческую сферу и должна была закончиться в диалоговом режиме: этикет предписывал мне дождаться, когда закончится телефонный разговор, и обменяться последними фразами – если бы вскоре не выяснилось, что сообщение придется принимать дольше трех минут подряд, но в этом случае Тина, знаток условностей, отпустила бы меня, понимая, на что намекает моя возня подтекстом «так-так, пора поторапливаться» (подтягивание брюк, заглядывание в бумажник, шутливый салют), и беззвучно выговорила бы: «Пока!»
В ожидании я проверил, нет ли на вращающейся подставке сообщений для меня, хотя пробыл на месте все утро и ничьи звонки не пропускал, затем, шагнув в кабинку Тины, взял со стола ее увесистый хромированный штемпель с датой. Это была модель с автоматической подачей чернил; в состоянии покоя внутренний элемент, проставляющий дату и опоясанный шестью резиновыми ремешками, прятал текущую нумерологию, перевернутую вверх ногами, под влажным черным сводом корпуса. Чтобы воспользоваться этим аппаратом, его квадратное основание водружали на лист бумаги, который предстояло проштемпелевать, и нажимали деревянную (настоящую!) ручку. Тогда внутренний элемент, выведенный S-образными направляющими из похожей на портальный кран надстройки, с достоинством начинал спуск одновременно с поворотом, и перемещался в рабочее положение как раз к посадке, словно модуль лунохода, на миг касался бумаги, оставлял на ней сегодняшнюю дату и пружинисто возвращался в позу отдыха летучей мыши. Утром, приходя в офис пораньше, я иногда наблюдал (через стеклянную стену своего кабинета), как Тина меняет на штемпеле дату: доев свой пончик без глазури, стряхнув крошки с пальцев в ту же пленку, в которую он был упакован, завернув крошки в пленку так, что получался аккуратный беловатый комочек, и выбросив этот комочек, Тина отпирала свой стол, вынимала степлер, блокнот «Пока вас не было» (этим вещам свойственно бесследно пропадать, если их не держат под замком) и штемпель из среднего ящика, в котором царил идеальный порядок, и попутно клала лишние пакетики сахарозаменителя, поданные в кофейне, в особое отделение ящика, где не было ничего, кроме пакетиков с сахарозаменителем. Затем Тина сдвигала резиновый поясок штемпеля на единственную цифру – ритуальное действо, с которого начинался ее рабочий день, как и мое переворачивание страницы перекидного календаря по двум металлическим дугам, продетым в отверстия листочков размером с почтовую открытку (я всегда менял дату накануне вечером, перед самым уходом, чтобы с утра не портить себе настроение вчерашними разочарованиями и списком неотложных дел), все это превращалось в прощание с минувшим, после которого жизнь вновь устремлялась вперед.
