Габриэль Маркес - Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке
— Я хочу уехать, — и, указывая на мужа, добавила:
— Но только не с ним, а с бабушкой.
* * *Улисс провел целый день в безуспешных попытках стащить апельсин из отцовского сада: отец не спускал с него глаз все то время, пока они подстригали больные деревья, да к тому же мать следила за ним из дома. Поэтому ему пришлось отложить задуманное по крайней мере до следующего дня, и скрепя сердце он продолжал помогать отцу, пока не было подстрижено последнее дерево.
В молчаливом и таинственном, широко раскинувшемся саду стоял деревянный дом с латунной крышей, медными сетками на окнах и большой, поставленной на сваи террасой с первобытными пышноцветущими растениями. Мать Улисса, приложив к вискам благовонные листья, облегчающие головную боль, полулежала в качалке на террасе, и ее взгляд чистокровной индианки как незримый сноп света преследовал сына в самых укромных уголках апельсиновых зарослей. Она была очень красива, намного моложе мужа и не только продолжала носить племенной наряд, но была посвящена в самые древние тайны своего рода.
Когда, неся садовые ножницы, Улисс вернулся в дом, мать попросила подать ей послеобеденное лекарство, стоявшее рядом на столике. Как только он прикоснулся к стакану и пузырьку, они тут же изменили цвет. Забавляясь, Улисс дотронулся до стеклянного кувшина, стоявшего между стаканами, и кувшин поголубел. Мать глядела на него, принимая лекарство, и, уверившись, что это не бред, спросила сына на гуахиро:
— Давно это с тобой?
— С тех пор как мы вернулись из пустыни, — тоже по-индейски ответил Улисс. — Но меняет цвет только стекло.
В подтверждение он коснулся по очереди всех стоявших на столе стаканов, и все они стали разноцветными.
— Такое бывает только из-за любви, — сказала мать. — Кто она?
Улисс промолчал. Его отец, не знавший индейского языка, проходил в этот момент по террасе с апельсиновой веткой в руках.
— О чем вы? — спросил он Улисса по-голландски.
— Ни о чем особенном, — ответил Улисс.
Мать Улисса не знала голландского. Когда муж ушел в дом, она спросила сына по-индейски:
— Что он тебе сказал?
— Ничего особенного, — ответил Улисс.
Войдя в дом, отец скрылся из виду, но скоро показался в окне кабинета. Мать, оставшись наедине с Улиссом, настойчиво переспросила:
— Скажи мне, кто она.
— Никто, — отвечал Улисс. Он говорил рассеянно, с интересом наблюдая за тем, что делает отец в кабинете. Он видел, как тот, положив апельсины на сейф, набирает шифр. Но пока он следил за отцом, мать следила за ним.
— Ты давно не ешь хлеба, — заметила она.
— Мне не хочется.
Лицо матери неожиданно оживилось.
— Не правда, — сказала она, — просто ты болен любовью, а такие больные не могут есть хлеб. — В ее голосе и взгляде чувствовалась уже не мольба, а угроза.
— Лучше признайся, кто она, — сказала индианка, — а не то я заставлю тебя принять несколько стерилизующих ванн. А в это время голландец открыл сейф, положил в, него апельсины и снова запер бронированную дверь. Улисс отошел от окна и раздраженно сказал:
— Я уже тебе говорил — никто. Если не веришь, спроси у папы. Голландец показался в дверях кабинета, раскуривая свою капитанскую трубку и зажав под мышкой растрепанную Библию. Жена спросила его по-испански:
— Кого вы встретили в пустыне?
— Никого, — ответил ей муж, пребывающий в легкой задумчивости. — Если не веришь, спроси у Улисса.
Он уселся в глубине коридора, потягивая трубку, пока она не погасла. Тогда он наугад раскрыл Библию и около двух часов декламировал беспорядочные отрывки на звучно льющемся голландском языке. Напряженные раздумья не давали Улиссу уснуть до полуночи. Потом еще целый час он ворочался в гамаке, пытаясь справиться с болью воспоминаний, пока сама эта боль не придала ему сил и решимости. Тогда он надел ковбойские штаны, рубашку из шотландки и ботинки для верховой езды и, выпрыгнув их окна, убежал из дома на грузовике, груженном птичьими клетками. Проезжая через сад, он сорвал три спелых апельсина, которые ему не удалось украсть днем.
Остаток ночи он ехал по пустыне, а под утро начал спрашивать в деревнях и на фермах об Эрендире, но никто ничего толком не знал. Наконец ему сообщили, что она движется вслед за предвыборным кортежем сенатора Онесимо Санчеса, который в тот день ожидался в Новой Кастилии. Но Улисс застал его не там, а в соседней деревне, да и Эрендиры с ним уже не было, так как бабушка раздобыла все-таки письмо, собственноручно написанное сенатором, в котором он поручался за ее нравственность и которое открывало перед ней самые неприступные двери. На третий день Улисс повстречал почтальона, и тот указал ему нужное направление.
— Они едут к морю, — сказал он. — И поторопись, потому что чертова старуха думает перебраться на остров Аруба.
Через полдня Улисс увидел вдали большой потрепанный шатер, купленный бабушкой у прогоревшего цирка. Странствующий фотограф, убедившись, что мир действительно не так велик, как ему казалось, вернулся к бабушке и вновь развесил перед шатром свои идиллические занавеси. Группа трубососов пленяла клиентов Эрендиры томным вальсом.
Улисс выстоял очередь и вошел, пораженный прежде всего чистотой и порядком внутри шатра. Бабушкина кровать снова обрела свое вице-королевское великолепие, статуя ангела стояла, как и полагается, рядом с похоронным саквояжем Амадисов, а ко всему этому добавилась еще цинковая ванна на львиных лапах. Обнаженная Эрендира лучилась мирной детской беззаботностью в рассеянном свете шатра. Она спала с открытыми глазами. Стоя рядом и держа в руке апельсины, Улисс заметил, что она смотрит на него, не видя его. Тогда он провел рукой перед ее глазами и позвал именем, которое изобрел, чтобы думать о ней:
— Ариднере.
Эрендира проснулась. Она поняла, что лежит перед Улиссом голая, сдавленно вскрикнула и с головой спряталась под простыню.
— Не смотри на меня, — сказала она. — Я ужасно выгляжу.
— Ты такого же цвета, как апельсин, — ответил Улисс. Он поднес плоды к ее глазам, чтобы она сравнила. — Посмотри.
Эрендира выглянула из-под простыни и убедилась, что ее кожа такого же цвета, как апельсины.
— Сегодня я не хочу, чтобы ты оставался, — сказала она.
— Я пришел, только чтобы показать тебе это, — сказал Улисс, — гляди внимательно.
Он впился ногтями в апельсин, разломил его пополам и показал Эрендире: в самую сердцевину врос чистой воды бриллиант.
— Такие апельсины мы и везли к границе, — сказал Улисс.
— Но это настоящие апельсины, — воскликнула Эрендира.
— Конечно, — улыбнулся Улисс. — Их выращивает папа.
Эрендира не могла поверить. Она открыла лицо, взяла бриллиант и, пораженная, стала его рассматривать.
— С тремя такими штуками мы сможем объехать весь свет, — сказал Улисс.
Эрендира уныло протянула ему бриллиант. Улисс настаивал.
— К тому же у меня есть грузовик. И потом… гляди! — Он вытащил из-за пазухи старинный пистолет.
— Я смогу уехать только через десять лет, — ответила Эрендира.
— Уедешь раньше, — сказал Улисс. — Сегодня ночью, когда уснет белый кит, я буду там, снаружи, и закричу как сова.
Подражая сове, он крикнул, да так натурально, что глаза Эрендиры первый раз улыбнулись.
— Это моя бабушка, — сказала она.
— Кто, сова?
— Кит.
Оба рассмеялись путанице, но Эрендира вернулась к прерванному разговору:
— Никто никуда не может поехать без разрешения своей бабушки.
— Ей ничего не надо говорить.
— Все равно она узнает, — сказала Эрендира. — Она все видит во сне.
— Когда ей приснится, что ты уехала, мы будем уже по ту сторону границы. Мы перейдем ее, как контрабандисты… — ответил Улисс.
Пытаясь воодушевить Эрендиру своей отвагой, он выхватил пистолет с легкостью кинематографического налетчика и стал подражать звукам выстрелов. Эрендира не сказала ни да ни нет, но глаза ее вздохнули, и на прощание она поцеловала Улисса. Растроганный, Улисс прошептал:
— Завтра мы увидим корабли.
В тот вечер, немного позже семи, когда Эрендира причесывала бабушку, снова подул злосчастный ветер. Индейцы-носильщики и музыкальный распорядитель, укрывшись в шатре, ждали, когда с ними рассчитаются. Бабушка, пересчитав банкноты в стоящем рядом с ней сундуке и сверившись с приходно-расходной книгой, вручила деньги главному индейцу.
— Значит, так, — сказала она. — Двадцать песо в неделю минус восемь питание, минус три вода, пятьдесят сентаво новые рубашки, — итого восемь пятьдесят. Пересчитай хорошенько.
Главный пересчитал деньги, и индейцы ушли, кланяясь:
— Спасибо, бледнолицая.
Подошла очередь заведующего музыкой. Бабушка снова сверилась с книгой и обратилась к фотографу, ставившему на объектив гуттаперчевые заплаты.
