Габриэль Маркес - Невероятная и печальная история о простодушной Эрендире и ее бессердечной бабушке
— Меня зовут Улисс, — сказал он и, показав ей украденные банкноты, добавил:
— Вот деньги.
Эрендира оперлась руками о кровать, приблизила свое лицо к лицу Улисса, и начался разговор, похожий на школьную игру.
— Ты должен был встать в очередь, — сказала она.
— Я прождал весь вечер, — ответил Улисс.
— А теперь тебе придется подождать до утра, — сказала Эрендира. — Мне как будто все почки отбили.
В этот момент спящая бабушка заговорила.
— Скоро двадцать лет с тех пор, как последний раз шел дождь, — сказала она. — Такая страшная была буря, что дождь перемешался с морской водой, а к утру дом был полон рыб и ракушек, а твой дед Амадис, земля ему пухом, видел, как проплыл по воздуху светящийся скат.
Улисс юркнул за кровать. Эрендира лукаво улыбнулась.
— Да ты не бойся, — сказала она. — Когда спит, она всегда такая ненормальная, но даже землетрясение ее не разбудит.
Улисс вылез снова. Эрендира взглянула на него с кокетливой, почти ласковой улыбкой и сняла с циновки грязную простыню.
— Слушай, — сказала она Улиссу, — помоги мне сменить простыню.
И вот Улисс выбрался из-за кровати и взялся за конец простыни. Так как простыня была намного больше циновки, им пришлось сложить ее несколько раз. Каждый раз Улисс оказывался все ближе к Эрендире.
— Я страшно хотел тебя увидеть, — вдруг сказал он. — Все говорят, что ты очень красивая, и так оно и есть.
— Но я скоро умру, — сказала Эрендира.
— Моя мама говорит, что все, кто умирает в пустыне, попадают не на небо, а в море, — ответил Улисс.
Эрендира отложила грязную простыню и застелила циновку новой, чистой и глаженой.
— А какое оно, море?
— Оно как пустыня, только из воды, — сказал Улисс.
— Значит, по нему нельзя пройти.
— Мой папа знал человека, который мог, — ответил Улисс, — но это было давно.
Эрендира была восхищена, но ей хотелось спать.
— Приходи завтра пораньше и становись первым, — сказала она.
— Мы с папой уезжаем на заре, — ответил Улисс.
— И больше уже не вернетесь?
— Может быть, но когда? — сказал Улисс. — Сюда мы попали случайно, потому что сбились с пограничной дороги.
Эрендира задумчиво посмотрела на спящую бабушку.
— Ладно, — решила она, — давай деньги.
Улисс дал ей деньги. Эрендира легла в кровать, но он, весь дрожа, не мог пошевелиться: в самый важный момент вся его решимость улетучилась. Эрендира взяла Улисса за руку, поторапливая, и только тут заметила его мучения. Этот страх был ей знаком.
— Первый раз? — спросила она.
Улисс ничего не ответил, но выдавил из себя скорбную улыбку. Эрендира сменила тон.
— Дыши глубже, — сказала она. — Сначала так всегда бывает. А потом даже не обращаешь внимания.
Она уложила его рядом с собой и, раздевая, успокаивала по-матерински.
— Так как же тебя зовут?
— Улисс.
— Это имя гринго, — сказала Эрендира.
— Нет, мореплавателя.
Расстегнув рубашку, Эрендира покрыла его грудь мелкими, сиротливыми поцелуями, а затем обнюхала.
— Ты весь как из золота, — сказала она, — а пахнешь цветами.
— Это, наверное, от апельсинов, — сказал Улисс. Немного успокоившись, он заговорщически улыбнулся.
— Столько птиц — это для отвода глаз, — добавил он. — А на самом деле мы везем к границе контрабандные апельсины.
— Апельсины не контрабанда, — сказала Эрендира.
— Наши — да, — сказал Улисс. — Каждый стоит пятьдесят тысяч песо.
Эрендира в первый раз за столь долгое время рассмеялась.
— Что мне больше всего в тебе нравится, — сказала она, — серьезность, с которой ты выдумываешь глупости.
Она стала непосредственной и болтливой, будто наивность Улисса изменила не только ее настроение, но и характер. Бабушка, находясь на волосок от непоправимого, продолжала разговаривать во сне.
— И вот тогда, в начале марта, тебя принесли в дом, — сказала она. — Ты была похожа на ящерку, завернутую в пеленки. Твой отец Амадис, молодой и красивый, так обрадовался, что отправил за цветами двадцать, да, двадцать повозок и вернулся, крича и разбрасывая цветы по улицам, пока вся деревня не стала золотистой от цветов, как море.
Она бредила несколько часов напролет — громко, страстно и упрямо. Но Улисс не слышал ее, потому что Эрендира любила его столь крепко и столь искренне, что пока бабушка бредила, она успела полюбить его уже за полцены и продолжала любить до рассвета даром.
Воздев распятия, отряд миссионеров стоял плечом к плечу посреди пустыни. Ветер, свирепый и злосчастный, трепал холщовые рясы и спутанные бороды и едва не валил с ног. В отдалении возвышался монастырь — строение колониального стиля, с колоколенкой, выглядывавшей из-за грубо оштукатуренных стен.
Возглавлявший отряд молодой монах указал пальцем на трещину, прорезавшую глазурованную глину.
— Не переступайте этой черты! — крикнул он.
Индейцы-носильщики, тащившие дощатый паланкин, в котором ехала бабушка, услышав крик, остановились. Бабушка, невзирая на неудобную позу, одуряющую пыль и струящийся пот, сохраняла высокомерный вид. Эрендира шла пешком. За паланкином вытянулась цепочка из восьми нагруженных индейцев, а завершал процессию фотограф на велосипеде.
— Пустыня ничья, — сказала бабушка.
— Она принадлежит Богу, — ответил миссионер. — А вы попираете его святые законы споим омерзительным промыслом.
Бабушка узнала кастильскую манеру выражаться и решила, что столкновения лучше избежать, чтобы не разбить себе голову о подобную непреклонность. Это было вполне в ее характере.
— Чудно ты говоришь, сынок.
Миссионер показал на Эрендиру:
— Эта девочка несовершеннолетняя.
— Но она моя внучка.
— Тем хуже, — отвечал монах. — Если ты по доброй воле не согласишься доверить ее нашей опеке, придется говорить с тобой по-другому.
Этого бабушка не ожидала.
— Ну ладно, желторотый, — сдалась она, перепугавшись. — Только рано или поздно я вернусь, вот увидишь.
Три дня спустя после встречи с миссионерами, когда бабушка с Эрендирой устроились на ночлег в деревне неподалеку от монастыря, шесть безмолвных фигур, передвигаясь по-пластунски как штурмовая группа, незаметно проскользнули в палатку. Молодые и сильные послушницы-индианки в одеяниях из грубого полотна промелькнули в неверном лунном свете. Абсолютно бесшумно они набросили на Эрендиру москитный полог, спеленали ее и, спящую, вынесли из палатки, как большую хрупкую рыбу, угодившую в сеть.
Не было средства, к которому не прибегала бы бабушка, чтобы вырвать внучку из-под опеки миссионеров. Испробовав все способы от самых прямолинейных до самых затейливых, бабушка обратилась за помощью к гражданским властям, представленным офицером, которого она застала дома полураздетым в тот момент, когда он стрелял из винтовки в темную, одиноко висящую посреди раскаленного неба тучу. Он старался продырявить тучу, чтобы пошел дождь, и, время от времени прекращая ожесточенную и бесплодную пальбу, слушал бабушку.
— Я ничего не могу сделать, — сказал он в конце концов. — По конкордату, монахи могут держать девочку, пока она не станет совершеннолетней. Или пока не выйдет замуж.
— Зачем же вас тогда здесь держат? — спросила бабушка.
— Чтобы я устраивал дождь, — ответил алькальд. Тут, видя, что туча вне его досягаемости, он отвлекся от своих общественных обязанностей и полностью занялся бабушкой.
— Вам нужен солидный человек, который мог бы за вас поручиться, — сказал он. — Кто-нибудь, кто подтвердил бы вашу нравственность и добропорядочность в письменном виде. Вы случайно не слышали о сенаторе Онесимо Санчесе?
В голосе бабушки, сидевшей на самом припеке, на скамеечке, чересчур узкой для галактических размеров ее зада, прозвучала величественная ярость:
— Я — бедная одинокая женщина, покинутая в бескрайней пустыне.
Алькальд, правый глаз которого косил из-за жары, взглянул на нее с жалостью.
— Тогда, сеньора, не тратьте времени попусту, — сказал он. — Что с возу упало…
Бабушка, однако, этого так не оставила. Она разбила палатку напротив монастыря и впала в задумчивость одинокого воина, осадившего укрепленный город. Бродяга-фотограф, хорошо знавший бабушку, увидев, как пристально глядит она на монастырь, сидя на солнцепеке, сложил свои пожитки на багажник велосипеда и приготовился ехать.
— Посмотрим, кому первому надоест, — сказала бабушка. — Им или мне.
— Они здесь уже триста лет, и пока не надоело, — ответил фотограф. — Я поехал.
Бабушка заметила наконец нагруженный велосипед:
— Ты куда едешь?
— Куда глаза глядят. Мир велик, — сказал фотограф. И уехал.
Бабушка вздохнула:
— Не так велик, как тебе кажется, подонок.
