Дженнифер Иган - Цитадель
У окна кухни стоял большой телескоп. Дэнни заглянул в окуляр. Перед глазами запрыгали щербатые крошащиеся камни квадратной башни, изъеденные временем углы, узкие стрельчатые окна. Отыскав верхнее окно, Дэнни попытался разглядеть, не горит ли в нем красный свет, как вчера ночью. Но никакого света, естественно, не увидел.
Дэнни: Что это за башня?
Ховард не слышал вопроса, зато его услышал «старый друг» Мик, который стоял у стола, разливая воду по стаканам. Он подошел и выглянул в окно.
Мик: Цитадель.
Дэнни: Цитадель — это где темница?
Мик улыбнулся, в первый раз в присутствии Дэнни. Улыбка осветила его сумрачное лицо и сделала его почти красивым, будто стерла на время следы героиновых лет.
Мик: Нет. Цитадель — это где все прятались, когда в замок вступал враг. Твердыня. Последний оплот.
Дэнни снова заглянул в телескоп. Даже не оборачиваясь, он чувствовал, что Мика что-то беспокоит. Но это, в конце концов, было личное дело Мика, Дэнни же вполне хватало знания того, что перед ним «номер второй». Для него это было именно знание, притом глубокое. Потому что в хаосе и беспорядочности (слова его отца) восемнадцатилетнего пребывания Дэнни в Нью-Йорке не было ни хаоса, ни тем более беспорядочности, если взглянуть на дело с позиций второго номера, — наоборот, все эти годы в его жизни происходило одно и то же, в одном и том же неизменном порядке: как только человеку, наделенному силой, требовался второй номер, Дэнни каким-то образом оказывался рядом как раз в нужный момент, чтобы занять освободившееся место, — и это повторялось снова и снова, так что с годами стало его второй натурой. Но теперь он, пожалуй, склонялся к мысли, что все, пора завязывать. Все равно ни к чему хорошему это в итоге не приводило, по разным причинам. И всегда почему-то заканчивалось насилием.
В одном из окон башни — не в том, где вчера горел свет, а этажом ниже — Дэнни уловил движение. Он на волосок опустил трубу телескопа и стал ждать. Вскоре занавеска колыхнулась, отдернулась, и в оконном проеме мелькнула девушка с длинными светлыми волосами. Мелькнула — и тут же исчезла. Дэнни обернулся спросить у Мика, кто это такая, но Мик уже отошел от окна.
Размахивая пластмассовым мечом, в кухню влетел маленький мальчик в сером пластмассовом шлеме с забралом и в латах. Вслед за ребенком на пороге появилась девушка — видимо, няня. Ховард представил ее: Нора. На голове у Норы были дреды, в языке пирсинг (когда она здоровалась, во рту у нее что-то блеснуло и клацнуло), руки заметно тряслись. От всего ее облика на Дэнни повеяло чем-то таким родным и знакомым, что он чуть не разулыбался как дурак. Но вовремя одумался: девушки с дредами дурацких улыбочек не понимают.
Дэнни: Мы, кажется, встречались?
Нора: Ага. Я тебе снилась.
Окинув его чуть отстраненным взглядом, Нора отошла и дальше наблюдала за ним лишь искоса, краем глаза. Вот кое-что из ее наблюдений: одежда черная, кожа белая, слой детской присыпки делает ее еще белее. Прямые черные (крашеные) волосы до плеч. В одном ухе оловянное колечко с впаянным в него рубином. На губах землистого цвета помада (элемент не обязательный, но сегодня он присутствовал). Таков был стиль Дэнни, точнее, последний из его стилей: в своей жизни он сменил их немало. Вначале Дэнни считал, что стиль и есть его сущность, что он идеально выражает его внутреннее «я»; но в последнее время его сменяющие друг друга стили все чаще казались ему самому просто декорациями, за которыми он мог оставаться невидимкой для окружающих.
Что же до его сущности, то она как раз проступала лучше всего, когда он стоял голышом перед зеркалом и разглядывал отметины, оставленные на его теле всеми амплуа, которые он успел на себя перемерить: туз пик, татуировка на ягодице — элемент рекламной кампании клуба бисексуалов; ожог от сигареты на левой руке, оставшийся от тех времен, когда он ассистировал фотографу, а тот ни с того ни с сего потушил сигарету прямо об него, видно, сбрендил в своей темной комнате; рубец на лбу — это когда их дотком выпустил наконец собственные акции, и он, прыгая от радости, напоролся на плавник висевшего на стене чучела акулы; вмятина на виске от бородки ключа — Дэнни сильно задолжал одному знакомому, потому что не хотел просить деньги у отца, и знакомый, обозлившись, припечатал его связкой ключей; привычный вывих запястья; ожог на предплечье от кипящего жира; уплотнение в мошонке от занесенной при пирсинге инфекции; негнущийся левый мизинец; порванная мочка уха… Для общей картины достаточно. А теперь еще и хромота — Дэнни очень надеялся, что временная. Демонстрируя свои боевые шрамы Марте Мюллер, своей бывшей подружке, он чувствовал себя настоящим мачо — ему казалось, что он проводит для нее экскурсию по полям сражений. Но реакция Марты его просто убила. Бедненький мой, сказала Марта и нежно-нежно поцеловала его в лоб. Он бы не удивился, услышав такие слова от любой другой девушки.
Только не от Марты. Бедненький мой. Дэнни тогда чуть не разрыдался без всякой видимой причины.
Ребенок подскочил к Дэнни и, рубанув по краю стола пластмассовым мечом, завопил что было мочи: Хья-а-а! Дэнни вздрогнул. Мальчик смотрел на него снизу вверх, запрокинув голову так сильно, что казалось, она вот-вот отвалится.
Ребенок (глухо, из-под опущенного забрала): Я король Артур!
Дэнни молчал. «Король Артур» поднял забрало, и что-то перевернулось у Дэнни внутри: белая кожа, темные завитки волос. Хоуи.
Ребенок: Мам, он не говорит по-английски, да?
Окружающие начали давиться смехом.
Анна: С чего ты взял? Говорит. Это Дэнни, твой дядя. Дэнни, это Бенджи.
Бенджи: Зачем тогда он молчит?
Снова смех. Дэнни почувствовал глухое раздражение, как и всякий раз, когда по этикету ему полагалось сюсюкать и восхищаться чьим-нибудь очередным отпрыском.
Дэнни: Затем, что мне нечего сказать. Бенджи: Можно же сказать «привет». Привет, Бенджи.
Привет, Дэнни. Мне четыре года и три месяца!
Дэнни не ответил. Он не питал теплых чувств ни к маленьким детям, ни к их родителям. Не важно, каким крутым парнем ты был раньше, мстительно думал он, теперь ты, как все папаши, заливаешь липкую жижу в орущий рот, по карманам у тебя рассованы соски-пустышки, рукава в сопливых разводах, а на лице блаженная улыбка идиота — так может улыбаться только пришибленный калека, которому оторвало обе ноги, а он сидит как куль и еще пытается отпускать какие-то шуточки.
Малыш продолжал таращиться на Дэнни. Не выдержав, Дэнни отвел глаза. Дети действовали ему на нервы.
Бенджи: А зачем у тебя помада?
Взрыв смеха.
Анна: Бенджи! Но она и сама смеялась.
Дэнни: А зачем у твоей няни лиловые дреды?
Она думает, что они красивые.
Ну, вот видишь.
Ты думаешь, что твоя помада красивая?
Да.
Бенджи: А я думаю, что она некрасивая.
Анна (строго): Ну все, Бенджи, хватит! Так нехорошо говорить. Ты должен попросить прощения.
Бенджи: Нет.
Тогда ты сейчас пойдешь к себе.
Бенджи: Нет!
Дэнни (небрежно махнув рукой): Да ладно, ерунда.
Но на самом деле это была для него не ерунда, внутри у него все кипело. Он и Бенджи смотрели друг на друга с равным негодованием.
Ховард: Эй, народ! Пошли есть, пока не остыло.
Мик позвонил в колокольчик, вывешенный снаружи одного из окон, мелодичный звук волнами поплыл в кухню. Тут же явились остальные студенты, всего человек двадцать. Каждый подходил со своей тарелкой к плите и, положив порцию омлета с грибами, подрумяненный ломтик хлеба и по куску дыни трех сортов, садился за один из длинных столов. Дэнни выбрал себе место за вторым столом, подальше от Бенджи, Анны, Норы и, он надеялся, Ховарда — который, впрочем, пока еще стоял у плиты с лопаткой в руке. Время от времени Дэнни поглядывал на него, пытаясь уловить хоть какое-то сходство — в движениях, интонациях, в чем угодно — с тем Хоуи, которого он помнил. Сходства не было.
Зато омлет оказался высший класс, вкуснее Дэнни в жизни не ел.
Оглядывая студентов, он пытался определить собственный возрастной статус относительно остальных. Ему всегда нравилось быть младшим из присутствующих, но в последнее время (неделю назад ему стукнуло-таки тридцать шесть) такое случалось все реже. Дэнни давно смирился с мыслью, что в Нью-Йорке стали появляться люди младше его, но при этом как бы взрослые — в том смысле, что у них есть работа, квартира, есть с кем спать и даже с кем жить. Сначала этих взрослых младше Дэнни было всего человек пять-шесть в поле зрения. Но потом вдруг невесть откуда повалили сотни, тысячи, целое долбаное поколение точно таких же взрослых, и от этого Дэнни делалось не по себе. Хуже всего были девушки в черных лифчиках, у которых сумочки набиты разноцветными презервативами и которые точно знают, чего они хотят в постели. Ведь если все они взрослые, думал Дэнни, значит, и он тоже? Или он относится к какой-нибудь особой породе взрослых — тогда к какой? Все его друзья были молодыми людьми; во всяком случае, они оставались молодыми для него: ведь как только они заводили семьи и начинали плодить детей, они переставали быть его друзьями. Их место занимали другие, без соплей на рукавах. В игре под названием «Нью-Йорк» Дэнни важно было всегда считаться новичком, молодым человеком, иначе все теряло смысл и он оказывался неудачником, который ничего не сделал и ничего не добился в жизни — в точности как говорил его отец. Но такие мысли таили в себе опасность, Дэнни старался их не думать.
