Елена Крюкова - Золотая голова
И они кричали Культпросвету:
— Тебе больно?! Больно?! Больно?!
Культпросвет мотал головой и мычал, и это означало: нет, не больно. Нет, не больно.
Он протянул ледяной палец к лодке и сказал с трудом:
— Инсталляция. Для выставки. Да.
— Для какой выставки?! — крикнул Кузя. Кинул Осипу: — Бывает. Отойдет.
— Вы что, забыли? — Губы искали воздух. — Для выставки. Для «Анестезии». Для… обезболивания. Объект. Наш объект. Ну, объект! Ради чего это все…
Не договорил, повалился набок.
И странно, резко, быстро, непробудно заснул.
Осип и Кузя сидели рядом с Культпросветом на корточках. Смотрели, как он лежит: в позе младенца в утробе матери. Скрюченный. Зажал внутри себя боль. Не отпустил.
Сохранил.
Запомнил.
Осип поднес к губам воображаемую сигарету. Делал вид, что курил. Выпускал воздух, как дым.
Кузя смотрел на него, стучал пальцем по голове.
Не смеялись. Остров, и никого. Ни души. Дачники еще не высаживали здесь свой лук и свою морковку. Ни пристани. Ни избенки. Ни настоящей, крепкой лодки.
— Ну что, посидим ночку, околеем.
Осип якобы докурил и будто бы бросил окурок на песок.
— А улитки это ведь тоже мидии? — робко спросил Кузя. — Разведем костерок, испечем. До утра с огнем продержимся.
— Не факт.
— Факт.
— Прикид не высохнет.
— Значит, будем всю ночь бегать вокруг Мочалки.
— А Культ? Он же спит.
— Проснется.
Они жили, не спали, выжили, узнали: все, что не знали, все, что хотели узнать и что узнать не смогли. Их телефоны утонули. Наутро их сняли спасатели — береговой патрульный вертолет. Пилоты матерились. Кузя сматывал в общий огромный узел мокрые тряпки.
Лодку Осип взвалил себе на спину.
Это было единственное, что у них осталось дорогого и любимого в светлой жизни на сегодняшний день.
На выставке шумело, слонялось, двигалось, плыло много случайного и неслучайного народу. Люди ели тарталетки, давили языками виноград и пили сухое вино из пошлых бумажных стаканчиков, и еще хотели, и косились: не несут ли на столы новые бутылки, и таращились, то понимая, то не понимая, что хотел сказать глупый художник, на картины и скульптуры, на объекты из картона и гипса и живую зеленую траву, вырытую вместе с кусками земли, лежащую под изображениями наглых голых женщин и суровых бронзовых дядек, обвязанных бинтами с головы до ног. С потолка свисали шприцы. Резал воздух блеск скальпелей. Шуршали, летели листы с кардиограммами. Из-под ваты и бинтов проступала кровь — краплак красный, кадмий, охра.
В старом зале с обшарпанными, оббитыми стенами, с медленно плывущей в смерть гиблой лепниной в дверном проеме, высоко под потолком висела странная лодка. Из целлофана сшитая, скелет из деревьев молоденьких. Слюдой отсвечивал призрачный целлофан, лодка плыла над головами зрителей, уплывала, звала, обещала. Громадная, бесполезная игрушка! Разве в такой можно куда-нибудь уплыть! На этикетке, намертво приклеенной к стене, значилось:
«ЛОДКА. ИНСТАЛЛЯЦИЯ. ДЕРЕВО, КЛЕЙ, ЦЕЛЛОФАН. 200х80».
А чуть повыше этикетки висела бумажка, и написано на ней было корявым почерком Культпросвета:
«ANESTESIA — ВРАЧЕВАНИЕ НЕИЗЛЕЧИМОГО
ВРАЧЕВАНИЕ — НЕИЗЛЕЧИМО
ВРАЧЕВАНИЕ — НЕ ИЗЛЕЧИ
Вы привыкли, что: ПРИДЕТ ДОБРЫЙ ДОКТОР И ПРОПИШЕТ МИКСТУРУ, И ВСЕ ПРОЙДЕТ.
Вы привыкли, что — БОЛЕЗНЬ ЭТО НЕ ПРИГОВОР.
А если это Высокая Болезнь?
А если Добрый Доктор не придет НИКОГДА?
Черепаха живет триста лет. Слон — двести лет.
Счастье человека не в том, сколько он проживет, а в том, овладеет ли он искусством превращать БОЛЬ В РАДОСТЬ.
Художник выполняет на планете заместительную роль.
Он замещает Доброго Доктора.
Он понимает: в его руках АНЕСТЕЗИЯ, КОТОРОЙ ЕЩЕ НЕ БЫЛО НА ЗЕМЛЕ.
И художник растерян. Он не знает, вправе ли он…
И тем не менее лучший анестезиолог в мире — это художник.
Ему не нужны кислородные подушки: ОН САМ СВЕЖИЙ ВОЗДУХ.
Ему не нужны чудодейственные снадобья: ОН САМ ЖИВОЕ ЧУДО.
Вы хотите забыть ужас жизни? Он превратит трагедию в праздник.
Это не опасно. Ведь другие только тем и занимаются, что превращают праздник доставшейся нам даром жизни в трагедию.
Вам больно? Холст — это бинт. Холст — это повязка на рану. Масло — это не краска. Это священный елей. Им помазуют кричащую душу.
И мастихин художника — это скальпель, которым ведут по живому, чтобы ЖИВОЕ ВЕРНУЛОСЬ В ЖИЗНЬ.
Художник — это человек. Он сам страдает. Помните об этом, испытывая чудо утраты и обретения у его полотна и скульптуры.
Но, страдая, мучась от боли и слез, он с улыбкой играет вам на флейте тонкой кисти нежную мелодию ВЕЧНОЙ ЛЮБВИ.
И ЕГО ФЛЕЙТУ СЛУШАЮТ ЛЮДИ, ЗВЕРИ И ПТИЦЫ.
И, плывя в утлой Лодке, он понимает: сейчас Лодка перевернется, и уже ничего не вернуть и не изменить. И не надо. Примите все как есть.
Плывите, чтобы утонуть. Утоните, чтобы выплыть.
Придите к художнику. Поймите его. Примите его. Оправдайте его, если вам кажется, что он грешен.
Потому что вечная улыбка радости на его лице, и светящейся краской он проведет вам по печальному сердцу, ибо он сам есть необъяснимая никем и Ничем ANESTESIA».
ОСТРОВ КОЛГУЕВ
Старая фотография
Ник на палубе СКР-19.
Зимовка. Январь 1943 г.
остров Колгуев
Цветные сполохи Сияния размахивались на полнеба.
Розовая лента завивалась и развивалась, вспыхивала алым, внезапно отсвечивала густо-зеленым, потусторонним, и быстро изумрудные грани обращались в снежные, синие искры, — Сияние обматывало сердце старым, забытым колдовством, и Крюков стоял, голову задрав, глядел в зенит, и слезы выкатывались из глаз, как от прекрасной музыки или при прощанье с любимой, — а может, просто мороз щипал, выедал глаза.
Сияние было усладой, отрадой. Этой зимой оно появлялось на небе часто.
Скрещивались красные и голубые мечи, летели длинные золотые стрелы. Красного цвета в игре лучей — больше всего: и на небесах, видать, революция, а может, там тоже война, и сражаются две армии, и машут флагами. И свистят золотые, серебряные пули.
Когда не небе Сияние — в душе сначала буря, потом чистота и тишина.
Меркнет все, что царапало и саднило душу.
Отступает война. Далеко, далеко.
Ни разрывов. Ни бомб. Ни мин. Ни торпед.
Укрытый плотным тяжелым снегом берег. Ледяные торосы, лед взрыл ледокол, и так они застыли под ночным небом. Остров Колгуев. Здесь разместили их на зимовку. Крюков думал — ночи в Заполярье черные, а оказалось, светлые, детские, нежные, перламутровые.
В перламутре перловицы речной синий тон переходит в розовый, а ярко-малиновый — в нежно-зеленый.
Как сочетаются краски? Зачем мир так бредово, празднично расцвечен?
Краски будоражат, режут его сердце. Берут его душу цветными яркими пальцами — и рассматривают на просвет. Как бокал вина.
Забытого вина.
На СКР-19 есть спирт, но он медицинский. Им ведает доктор Брен. Это — НЗ. Для раненых.
А хочется спирту. Очень.
Ни к Брену, ни к коку на камбузе не подступишься. Не выпросишь мензурку.
После Клина и Тарусы, где все полегли, а он остался жив, — так сосет под ложечкой, тянет. Выпить. Заглушить. Что? Тоску? Страх?
Даже когда с «Адмиралом Шеером» бились — не было страха.
Поля под Москвой убили, выпотрошили из него страх.
Что взамен? Жесткость? Ненависть?
Нет. Тело жесткое, а душа ребячья.
Глядел в небо, озноб инеем покрывал спину.
Красота. Природа. Зима.
Ночь.
Брюхо, плохо, подвело. Голодает брюхо.
Кок на камбузе варит им перловку. Перловку и перловку. И больше ничего. И даже без масла.
Чай — без сахара — пьют.
За плечом — тень.
— Любуешься, Коля?
Старпом. Тоже вышел под звезды. На Сиянье таращится.
— Матрос Крюков, задание тебе.
Вытянулся. Глядел на старпома выжидательно.
Старпом в руке — винтовку держал.
— Вот, на. — Протянул Крюкову винтовку. — Стреляешь ведь метко?
Николай винтовку взял.
— Так точно.
— Убей нам медведя.
Смотрел непонимающе. Железо и выстывшее на морозе дерево приклада пальцы холодили.
— Медведя убей, слышишь?
— Так точно, товарищ старпом!
Оглянулся — туда, сюда.
Лед под килем. Лед по бортам.
— Виноват, товарищ старпом! Не вижу никакого медведя!
— А вот.
Старпом взял Крюкова под локоть, крепко взял.
Повел на корму.
— Гляди!
И он увидел.
Белая шкура слегка отблескивала голубым, серо-зеленым в свете полной Луны. Медведь сидел на льдине боком к ним, огромный, и шерсть струилась.
Белые лучи шерсти. Белая морда, повернутая прочь от них: ко льдам, к Луне.
