Стивен Кинг - Пьяные фейерверки
— Кроме того, — добавила Синди «Светлый Путь» Паркер, — Джонни любит приключения. Не хотите еще одну энчиладас, мистер Маккозланд?
Я отказался — только благодаря этому не взорвался где-то под Вермонтом, и на некоторое время я вообще забыл тот разговор. Потом, сразу после Нового года… мы уже подходим к сути, Ардель, улыбнись! Так вот, мне позвонил Джонни.
— Если вам нужна та штука, которую мы обсуждали прошлой осенью, — сказал он, — то она у меня, и стоит это счастье две тысячи.
Я затаил дыхание:
— Ничего себе!
— Я с вами согласен, но взгляните на это с другой стороны — вы, бледнолицые, получили Манхэттен за двадцать четыре бакса, поэтому мы до сих пор ждем отмщения, — он засмеялся. — Но если говорить серьезно, то можете за ней не приезжать, если не хотите. Может, ваш приятель с противоположного берега заинтересуется.
— Даже не думайте, — сказал я.
Он засмеялся еще сильнее:
— Скажу вам честно, это очень крутая штука. Я уже много лет продаю фейерверки, но не видел ничего подобного.
— Так какое оно? — спросил я. — Что это?
— Сами увидите. Я не собираюсь отправлять компромат через Интернет. Кроме того, оно выглядит неприметно, пока… ну… лежит без дела. Если вы приедете ко мне, я покажу вам видео.
— Я приеду, — пообещал я и через два-три дня добрался до места: трезвый, выбритый и причесанный.
А теперь слушайте сюда, вы двое. Я не собираюсь оправдываться за то, что наделал, и мою Ма не впутывайте, потому что я сам купил ту проклятую штуку и сам ею пальнул. Но я вам говорю, что БК4 на видео, которое показал мне Джонни, выглядело иначе, чем то, что я запустил прошлой ночью. Фейерверк на видео был намного меньше. Я даже обратил внимание на размер ящика, в котором пришла моя штука, когда мы с Джонни тащили его к грузовику
— Они, видимо, слишком много бумаги туда напихали, — заметил я.
— Думаю, они просто хотели, чтобы ничего не взорвалось во время перевозки, — ответил Джонни.
Видите, он тоже не знал. Синди «Светлый Путь» Паркер спросила, не хочу ли я, по крайней мере, распаковать ящик и проверить, все ли на месте, но крышка была наглухо прибита гвоздями, а я хотел вернуться домой до наступления сумерек, потому что мои глаза уже не так хорошо видят. Но поскольку я сегодня сам пришел к вам, чтобы снять грех с души, то расскажу все по правде. Вечером я начинаю пить, поэтому не хотел терять времени. Вот в чем дело. Знаю, так жить нельзя и я должен что-то с этим делать. Видимо, представится случай, когда меня посадят в тюрьму, да?
На следующий день мы с Ма выдрали гвозди, и стали разглядывать, что же я такое купил. Это было в нашем городском доме, потому что мы говорим о январе, и дни были такими холодными, как ведьмина сиська. Бумага там была, а также какие-то китайские газеты, но не так много, как я думал. Моя установка БК4 занимала по периметру футов семь, и была завернута в коричневую бумагу, какую-то промасленную, что ли, и плотную, словно холст. Снизу торчал фитиль.
— Думаешь, оно взлетит? — спросила Ма.
— Ну, — ответил я, — если не взлетит, хуже все равно уже не будет.
— Мы полиняем на две штуки баксов, — возразила Ма, — но не это главное. Хуже будет, если оно поднимется на два три фута и нырнет в озеро. А потом этот молодой макаронник, похожий на Бена Аффлика, заиграет на своей трубе.
Мы отнесли установку в гараж, и там она стояла вплоть до Дня памяти, когда мы забрали ее с собой на озеро. В тот год я больше не покупал фейерверков, ни у Деда Андерсена, ни у Ховарда Гамаша. Мы все поставили на БК4. Или пан, или пропал.
Ладно, подошли мы к событиям минувшей ночи. Четвертого июля пятнадцатого года — никогда не было такого вечера на озере Абенаки, и надеюсь, никогда не будет. Мы знали, что лето было чертовски засушливое, естественно знали, но не обратили на это внимания. С чего бы? Мы же запускали их над водой, не так ли? Что могло произойти?
Все Массимо были на берегу и развлекались: пели, играли в свои игры, жарили сосиски на пяти разных жаровнях, купались в озере и прыгали с пирса. Все соседи тоже вышли, по оба берега. Даже на северном и южном концах, где начинаются болота. Они все хотели увидеть нынешний спектакль из Больших гонок вооружений Четвертого июля, Янки против Макаронников.
Смеркалось, показалась вечерняя Звезда, она всегда в ту пору появляется, и на пирсе Массимо загорелись два электрических факела, словно пара прожекторов. Среди них вышел Пол Массимо, по бокам — его старшие сыновья, и пусть меня гром ударит, если они не оделись, как на званый ужин! Отец был в смокинге, а парни — в белых парадных пиджаках с красными цветами в петличках. Двойник Бена Аффлика повесил трубу на бедра, словно пистолет.
Я оглянулся вокруг и увидел, что народу по берегам собралось гораздо больше, чем всегда. Целая тысяча, не меньше. Они приехали увидеть шоу, и те Массимо оделись соответственно. Ма была в обычном домашнем халате, а я надел пару старых джинсов и футболку с надписью: «ПОЦЕЛУЙ МЕНЯ В ЗАДНИЦУ, ДО ВСТРЕЧИ В МИЛЛИНОКЕТЕ».
— У них нет коробок, Алден, — сказала Ма. — С чего бы это?
Я покачал головой, потому что не знал. Наш одинокий фейерверк уже примостился на краю причала, накрытый старым одеялом. Весь день там стоял.
Массимо махнул нам рукой, такой весь вежливый, как всегда, и попросил нас начинать. Я покачал головой и указал на него, словно говорил: «на этот раз ваша очередь, месье». Он пожал плечами и крутанул в воздухе пальцами, словно судья, который засчитывает хоум-ран. Секунды через четыре ночь наполнилась длинными искристыми хвостами ракет, и над озером стали взрываться фейерверки: звездопады, огнеметы и бесчисленные разрывные снаряды, которые выстреливались цветами и фонтанами и еще бог знает чем.
— Ну, старый лис! — охнула Ма. — Он нанял целую команду пиротехников! Профессионалов!
Да, именно это он и сделал. Он, видимо, потратил на это шоу в небе тысяч десять или пятнадцать долларов, особенно с тем «Двойным мечом короля Артура» и «Волчьей стаей», которые были в конце. Толпа на берегу орала, свистела, пыталась перекричать оркестр, гудела в клаксоны, радовалась и веселилась. Двойник Бена Аффлика дул в свою трубу так сильно, что не знаю, каким чудом у него не произошло кровоизлияние в мозг, но даже его было не слышно за канонадой, которая гремела в небе, которое светилось, как днем, и переливалось всеми цветами радуги. Над пляжем, там, где пиротехники установили свои прибамбасы, поднимались столбы дыма, но над озером его не было видно. Зато, ветер гнал его на дом. На Двенадцать сосен. Скажете, что я должен был это увидеть, но я ничего не видел. И Ма тоже. Никто не заметил. Мы были слишком потрясены. Понимаете, Массимо дал нам знать: гонки кончились. Можете не мечтать про следующий год, голопузые янки.
Потом возникла пауза, и я уже решил, что он отстрелялся, когда вверх взлетели новые вспышки, и небо заполонил гигантский пылающий корабль, с парусами и прочим гамузом! Ховард Гамаш рассказывал мне, что это — «Великолепная джонка». Такая китайская лодка. Когда он, наконец, догорел и толпа по оба берега озера прекратила бушевать, Массимо подал последний сигнал своей команде пиротехников, и на берегу замерцал американский флаг. Он искрился красным, белым, синим, и метал огненные шары, пока из колонок звучал гимн «Америка прекрасна».
Когда флаг погас, и от него не осталось ничего, кроме кучки багровых искр. Массимо все так же стоял на краю своего пирса, протягивал к нам руку и улыбался. Будто говорил: «Давайте, отстреливайте то дерьмо, которое вы собрали, Маккозланды, и покончим с этим. И не просто на этот год, а навсегда».
Я зыркнул на Ма. Она — на меня. Потом она вылила то, что осталось на дне ее стакана (а прошлой ночью мы пили «Лунотряс») в озеро и сказала:
— Заряжай. Может, оно выйдет плохонькое и куцее, но мы купили эту проклятую штуку, поэтому давай ее запустим.
Помню, что было очень тихо. Лягушки еще не начали квакать, а бедные старые гагары, наверное, уже легли на ночь, а то и до конца лета. На берегу до сих пор было полно народу, который остался посмотреть, что же мы там наготовили, хотя большинство уже подалась в город, как будто фанаты со стадиона, когда их любимая команда продула и не имеет шансов попасть в высшую лигу. Я видел, что вереница габаритных огней тянется от озера и до Лейк-роуд, а потом выворачивает на трассу 119 и до Прэтти-бич, где люди выезжали на трассу 90, которая ведет к Честерз Милл.
Я решил, что если уж возьмусь за дело, то сделаю из него целый спектакль, а если не получится, то те зрители, что остались, могут смеяться, пока не лопнут. Я даже мог смириться с той проклятой трубой, потому что знал, что мне не придется слушать ее гудение на следующий год. А еще я устал и по лицу Ма видел, что она тоже. Даже ее сиськи как-то приуныли, повесили головы, может, потому, что она прошлой ночью сняла лифчик. Постоянно говорит, что он ей страшно мозолит.
