Броди Эштон - Девушка с ароматом ночи
Я заморгала, чтобы не смотреть на него, и снова повернулась к книге.
— Я уже мертва. И это твой мир убил меня. Просто уходи.
Он положил руку мне на плечо, коснувшись пальцами ключицы, от чего острая боль пронзила меня там, где остался черный шрам. Это была метка — тонкой овал с заостренными краями, — проступившая в том месте, куда меня ударила принявшая форму ножа тень из Нижнего мира. Рана так до конца и не зажила.
— Ты должна была… — он помолчал, а когда снова заговорил, голос его звучал резко: — Ты должна была забыть свою жизнь здесь.
Я кивнула, все еще дрожа после его прикосновения к плечу.
— Я забыла почти все. — Я действительно забыла почти все, и если бы не лицо Джека, я, наверное, пошла бы с Коулом.
— Почему ты вообще решила вернуться? Ты могла просто пойти сразу в Тоннели. Почему, Ник?
Я перевернула страницу в книге.
— Я не обязана отвечать тебе. Я ничего тебе не должна.
— М-м-м, — взгляд его стал мрачным. — Знаешь, я тут думал про твоего брата, Тимми.
Я встревоженно взглянула на него.
— Томми. А что с ним?
Он пожал плечами.
— Ничего особенного. Я просто никогда не подпитывался от ребенка, наверное, потому что детские эмоции еще не обрели настоящую силу. Они всегда казались мне незрелым плодом. А теперь я подумал, может, это все равно что поесть свежей телятины.
Я вскочила, схватила его руку и потянула от двери спальни.
— Не надо.
— Чего не надо?
— Ты знаешь. Не трогай Томми, — мой голос звучал тверже, чем когда-либо после возвращения. — Я отвечу на твой вопрос, если пообещаешь оставить в покое мою семью.
— Ответишь на мой вопрос?
«Надо просто пройти через это», — подумала я.
— Да.
Он наклонил голову, как будто ему надо было обдумать мое предложение. Наконец он сел на мою кровать.
— Договорились. Почему ты вернулась? И помни, если ты солжешь, это не будет считаться. И еще, Ник, — он помолчал, сверля меня взглядом. — Я увижу, если ты лжешь.
Я глубоко вздохнула.
— Я вернулась, чтобы снова увидеть свою семью. — Джек ведь тоже моя семья. — И попрощаться… лучше, чем прежде. В прошлый раз я ушла после ссоры, без объяснений. По крайней мере на этот раз я могу оставить им записку, чтобы они не тратили время, думая, что меня похитили или еще что-нибудь.
Коул немного подался вперед.
— Ты что, шутишь? Ты правда думаешь, что есть способ как следует попрощаться навсегда?
Я не ответила. Он озвучивал мысли, которые я старалась отогнать от себя, потому что знала, как я на самом деле была эгоистична, возвращаясь сюда.
Он вздохнул.
— Скажу тебе больше, Ник. Ты продержалась столетие в Нижнем мире, но ты не выдержишь шести месяцев на Поверхности. Ты будешь умолять забрать тебя. Я обещаю. Здесь для тебя слишком много боли.
Я стояла, зажмурив глаза, когда услышала, как открывается окно спальни. Он помолчал.
— Твоя метка.
Я быстро коснулась рукой шрама у ключицы. Он все еще горел.
— Что с ней?
— Это метка тени. Тень теперь внутри тебя. — Видя мою реакцию, он быстро добавил: — Не волнуйся. Она не причинит тебе боли. Но постепенно тень будет все больше стремиться к Тоннелям. Они для нее как магнит.
Я-то думала, что это просто шрам. Мне вдруг захотелось разодрать кожу на плече. Рвать ее до тех пор, пока не останется черного. Это не могло быть правдой.
— Почему ты мне это говоришь?
— На случай, если ты решишь, будто можешь спрятаться. Тоннели найдут тебя. От них не убежать. Их не победить. И пока эта метка на тебе, они могут найти тебя.
— Почему тебя волнует, собираюсь ли я бежать?
Когда он заговорил, голос его звучал мягко:
— Тоннели могут выследить тебя. Но я не могу.
Я больше не могла его слушать. Не важно, правду он говорил или нет.
— Уходи. Проваливай.
Он кивнул.
— Уже ушел. Но посмотри на свою метку. Она будет увеличиваться по мере того, как заканчивается твое время на Поверхности.
Он выскользнул в окно и исчез.
Я подошла к зеркалу на дверце гардероба и оттянула воротник рубашки.
Коул был прав относительно метки. Я раньше не замечала, но она действительно стала больше. Что, если это не просто шрам? Что, если тень на самом деле внутри меня? Средство слежки, растущее, отсчитывающее положенное мне время.
И не было места, где я могла бы спрятаться.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Сейчас
Столовая для нуждающихся. Осталось пять месяцев и одна неделя.
Я пыталась забыть о визите Коула. До конца недели он больше не приходил, и я думала, что, может быть, он сдался. По крайней мере я на это надеялась.
В субботу начиналась моя работа в бесплатной столовой. Я была рада, что меня привлекли к делу. Я не могла исправить все то зло, что причинила родным, и возможность поработать на благо других людей была для меня чем-то вроде последнего шанса искупить свою вину, если это вообще было возможно.
Когда я добралась до места, управляющий столовой встретил меня в дверях, там же меня ждал человек с профессиональной фотокамерой. Мне захотелось развернуться и уйти, но я не могла снова разочаровать отца. Надо было пройти через это.
Управляющий подошел ко мне и протянул руку.
— Ты — Никки, правильно? Твой отец сказал, что ты придешь. Я — Кристофер.
Улыбка. Щелк. Фотограф снял, как Кристофер пожимает мне руку.
— Приятно познакомиться, — сказала я.
Кристофер наклонился ко мне и сказал негромко:
— Не обращай внимания на этого парня. Важно лишь то, что ты здесь, чтобы сделать доброе дело.
Кристофер мне сразу понравился. От него пахло мятой и табаком, из-за воротника рубашки выглядывала татуировка в виде виноградной лозы, обвивающей его шею. Не обращая внимания на фотографа, он провел меня в здание столовой, где стоял запах кафетерия вперемешку с комиссионкой.
Управляться в столовой оказалось несложно: налив несколько мисок супа, я начала делать это на автомате. Фотограф несколько раз сфотографировал меня с половником в руках и потом ушел.
Очередь все росла, и мне надоело изучать лица и думать о том, как они дошли до того, чтобы получать бесплатный суп в столовой для бедных. Я просто работала половником и старалась, чтобы руки поменьше тряслись.
Большинство людей продвигались в очереди молча, поэтому я удивилась, услышав старушечий голос:
— Ты абсолютно прекрасна.
Я подняла глаза от кастрюли с супом.
— Я?
— Да, — сказала старуха. Глубокие морщины покрывали каждый сантиметр ее лица. Кожа вокруг глаз у нее сморщилась, будто она щурилась годами. Несмотря на это, сами глаза смотрели ясно и живо. Она протянула иссохшие руки за тарелкой супа, они казались такими хрупкими, что я испугалась, не окажется ли тарелка слишком тяжелой для них.
— Ты не старая, — сказала она.
— Э-э-э… — проговорила я, несколько озадаченная этим замечанием. — Наверное, нет. Мне семнадцать.
— А мне восемнадцать, — ответила она. Сказав это, она расправила плечи и стала немного выше.
Кристофер, стоящий рядом со мной и раздающий хлеб, усмехнулся:
— Привет, Мэри? Как поживаете?
Эта женщина — Мэри — все еще смотрела на меня, отвечая ему:
— Прекрасно. Смотрите-ка, как молодо она выглядит.
Я повернулась к Кристоферу, а он ободряюще подмигнул мне.
— Да, она выглядит на семнадцать.
Громкий звон заставил нас снова взглянуть на Мэри, которая уронила свою миску с супом на пол.
— Мне восемнадцать, — ее нижняя губа дрожала. — Мне восемнадцать, мне восемнадцать… Или, может быть, девятнадцать. Подождите-ка, кто сейчас президент? — Ее слова прерывались всхлипываниями, казалось, она забыла, где находится. — Кто сейчас президент? — вопила она. Потом вдруг вскинула голову, посмотрела на меня спокойными сухими глазами и ни с того ни с сего сказала: — Ты разбила сердце.
У меня перехватило дыхание. Она сказала это так убежденно, что на мгновение я поверила, что это не просто случайная реплика. Она будто видела меня насквозь, видела вину, грызущую меня изнутри. Но она ведь не могла знать. Это невозможно.
Кристофер обошел прилавок и положил руку ей на плечо.
— Пойдем, Мэри, — сказал он. — Пойдемте сядем и поедим. Вместе.
Одна из волонтеров — девушка на пару лет старше меня с двумя французскими косами по сторонам головы — дала мне тряпку, и мы с ней вместе вытерли пол.
— Не беспокойся о ней, — сказала девушка.
— Что с ней?
— Старческий маразм или что-то в этом роде. Когда я в первый раз встретилась с ней, она все повторяла, что потерялась. Снова и снова просила меня помочь ей найти чью-то дочь. Я понятия не имела, о чем она говорит.
— Чью-то дочь? — спросила я.
— Да… Пенелопы или Присциллы, не помню точно. — Она закончила вытирать пол и скатала тряпки в комок. — Она не переставала об этом твердить.
