Евгений Попов - Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
И не поверил Григорий Гаврилович в такой приказ и пришел на следующий день в редакцию газеты "К-ский комсомолец" и там встретил молодого человека с голубым университетским ромбиком на лацкане пиджака и желтого цвета журналом "Юность" в руках. И сказал молодой человек такие слова:
- Поверьте, это мне так немного неприятно, что как-то так, быстро, не спросясь, не поняв, не подойдя. Видите...
И держал он себя очень стеснительно по причине двойственного своего положения.
— Нет-нет, не огорчайтесь, - задумчиво отвечал Ученый, - вы - молодежь, у вас в нашей стране впереди великая дорога, а мы, старики, должны помогать вам и выручать вас по мере сил и способностей.
— Не огорчайтесь, - еще говорил Ученый, - ибо древние писали, что неприятность - это скорлупа ореха,
скрывающего неудовольствия. А впрочем, я за вас не боюсь и думаю, что вы с моим делом управитесь.
А ведь и верно. Что бы было молодому человеку с университетским значком и вправду не управиться с делом Григория Гавриловича, продукция которого, подобно говядине, разделанной в торговой сети, четко делилась на сорта и категории?
Был у него портрет, то есть лицо человека различной профессии. А также групповой портрет, где фотокор из хитрости в один ряд никого не ставил, создавая глубину изображения, чтобы не обозвали халтурщиком.
И еще этюды на четвертой полосе - "Славный денек" или "Объяснение" с подписями, содержавшими лирические многоточия. "В живописнейшем месте ельника под городом К., на берегу речки Игручая скоро расположатся светлые корпуса Дома отдыха колхоза им. Шеманского. Если его построят, то здесь отдохнут и поправят здоровье сотни сельских тружеников и членов их семей. Ну, а пока лес отдан... лыжникам, рабочим городских предприятий, студентам, пенсионерам. Ведь сегодня... воскресенье!"
Итак, было уже второе апреля, и Григорий Гаврилович вышел на апрельский тротуар и задумался, а так как пиво у нас в городе К. очень трудно достать, почти невозможно, то изгнанник отправился на колхозный рынок, где человек неизвестной национальности по фамилии Иванов из среднеазиатского колхоза "Первый Май" успешно торговал в розлив сухим вином.
И вот там-то Ученый и встретил давнишнего друга, которого все звали Сын Доктора Володя, или Фазан. С ним они когда-то давно вместе изучали хитрое дело мастера Дагера.
Друзья обсуждали разные мелкие проблемы, например полное отсутствие всякого пива в городе К. Фазан сказал, что это все потому, что умер Карл Францевич, наступила преждевременная кончина Карла Францевича, старшего мастера пивзавода.
— Хороший человек был, царство ему...
— Немпо он был ведь, да? Немец Поволжья?
— Угу. В сорок первом к нам попал...
...И я на секунду прерываю свой рассказ, чтобы почтить Карла Францевича, кудесника К-ского, точно, хороший он был человек, хотя и утверждал непосредственно перед кончиной, что является побочным сыном Санценбахера, того самого, что еще в Одессе пиво варил, что чистой неправдой оказывалось, если рассудить.
А также поговорили они и о том, как меняются времена. Вот совсем недавно торговали в городе К. вином а-адни грузины, а теперь ведь и не найдешь их при спиртном - все ушли в строительные организации.
— Веление времени, - растрогались фотографы.
— А ведь меня, Сын Доктора, тоже "ушли", - честно сказал Ученый.
Фазан немедленно заказал еще вина.
- Не могу смотреть, как эти мальчишки... - невысказанная сердечная боль заставила старого бойца махнуть
рукой.
— Может, Гриша, ты кого не того снял? - робко допытывался Сын.
— Да не в этом дело, - уже суетился Ученый.
...И действительно, дело было не в том, а в чем - я логического вывода сделать не могу, и в этом моя слабость, хотя в качестве оправдания я могу выдвинуть две причины: первую - что я мало читал классиков, а вторую - что мой сын Альфред неожиданно проснулся и хочет писать. И обе эти причины можно ликвидировать только по истечении некоторого времени...
И грустные друзья долго еще беседовали в окружении винных бочек, пока не решили, что Ученому лучше всего остаться здесь же, на базаре, в фотографии, где суют голову в дыру и которой в последнее время заведовал драгоценный Фазан, он же Сын Доктора Володя, он же Гунька, он же Гурий Яковлевич Сыбин.
И хотя далека была эта работа от родной, газетной, - Ученый и здесь не огорчался и слегка даже нашел себя.
Потому что имелись в базарном фотоателье различные увлекательные композиции: дева у колодца, казак на коне, тройка, а также синее море, на берегу которого в беседочке миловалась пара, освещаемая зеленой луной, а вдаль тем временем уплывала неизвестная морская посудина по названию "Стелла". Все эти заманчивые пейзажи писались масляной краской на холсте, и посетителю нужно было только голову в дыру, специально для этого вырезанную, совать. А впрочем-то, зачем я вам подробно так объясняю устройство фотографии той? Ведь вы же бываете иной раз в наших маленьких городках, когда у вас нет срочных дел, и сами все прекрасно знаете и видели. И новое место работы моего героя вовсе вам не в диковинку, не правда ли?
Ну, поперву дело хорошо шло, а все потому, что Ученый, от природы выдумщик, изобрел две новые необычные композиции. Одна из них являла собой необъятные сельские просторы, засеянные не то соей, не то кукурузой на всю свою площадь. И на фоне этих растений существовал неизвестный человек в белом пыльнике и белом картузе, с портфелем под мышкой, в коричневых штиблетах. Кто он? Агроном ли? Председатель ли? Или просто русский администратор - не знал никто из людей, этим во" просом интересующихся.
Но очень эту композицию полюбили приезжие, не председатели, конечно, упаси бог, а рядовые колхозники, сбывающие излишки сельскохозяйственной продукции, колхозники, которых за такие операции в то время не очень-то жаловали, как это недавно выяснилось.
А вторая тоже хорошая композиция была, со знаменем. Собирались в одном месте представители трудящихся разных видов и национальностей: сталевар с клюкой, дед с пшеничными усами, много горняков, а также пионер с барабаном, делающий салют, - изобретено это все было для семейного фото.
И сама фотография под конец стала представлять в некотором роде идиллическое предприятие, олицетворяющее абстрактный гуманизм и связь прикладных изделий с народом.
Молчаливо уважали колхозники Григория Гавриловича, который, накрыв голову черной шалью и строго отставив зад, кричал про вылетающую птичку, выражали ему свое одобрение и торговки ливерными пирожками, расположившие свои сундуки по радиусам во все стороны от фотоателье и тем собравшие немало покупателей и бродячих псов, рассчитывавших на легкую поживу. И воробьи копошились там в прели, выклевывая овсяные зернышки из навоза. И даже некоторые наши поэты-романтики забегали, чтобы что-нибудь подсмотреть, а потом написать стихи о святой простоте и утраченных идеалах.
И так хорошо все шло, что в скором времени наверняка назначили бы Григория Гавриловича заведующим фотографией колхозного рынка.
Но нет ничего вечного на земле. Нету. Кончились однажды и счастливые деньки базарной фотографии.
А все из-за зловредного этого "К-ского комсомольца", который, таким образом, вторично обидел Григория Гавриловича. Напечатали они статью под названием "Суррогат искусства", где было говорено на фотографию много упречливых слов, после чего все композиции и их радетеля убрали из фотографии вон.
И опять отправился товарищ Ученый к человеку неизвестной национальности по фамилии Иванов, где и повстречался в новый трудный для него час с Сыном Доктора Володей, который к тому времени был переведен из фотографии на какую-то большую должность при кладбище от горкоммунхоза.
— Что, Гриша, годы идут, а нас все... – засмеялся Сын.
— К месту говоришь, хорошо, правильно, - одобрил Ученый.
— Пошарили, ли как?
— Точно. По статье.
— Газетной?
— Угу. И по собственному.
А Иванов крутил, крутил крантик винный, крутил, а потом больно осуждающе на друзей смотрел, потому что их деньги карманные уже все к нему перекочевали, а эти люди нехорошие знай стоят рассуждают, без совести, без стыда совсем, понимаешь, качаются, и милиционер на них смотрит, а это позорит, потому что и так начальство про ларек сомневается, и про Иванова сомневается, вот какие дела, уй, лучше б шли вы домой, люди, раз друг друга больше угощать не можете!
А Гунька, верный друг, уже предлагал Ученому занять скромную, но почетную должность фотографа по мертвецам.
И выкатилась слеза из правого глаза Григория Гавриловича, и обронил он только: "Эх, Фазан, многим я тебе обязан, старый ты дружище мой!"
Фазан тоже плакал, не стыдясь своих слез, но неискренне. "Эх-ма, жизнь - тьма, а держаться человека надо..."
И тогда отдали они неприступному посланцу солнечных стран ручные часы "Победа", принадлежавшие Ученому, и на них выпили столько вина, что началась первая весенняя гроза, и грохотал гром, и шумел воздух, а они шли по улице и пели, и ливень хлынул, и влюбленные уже прятались в телефонные будки, стеклянные телефонные будки, по которым вились водяные жгуты, а друзья шли простоволосые, шли и спрятались в подворотне, где и нашли меня. А так как давно не ценили меня за гордость и сочинительство, то после короткого разговора набили мне морду.
