Элайза Грэнвилл - Гретель и тьма
Два
Папа говорит, мне надо радоваться, что я родилась в таком красивом месте. Тут много важных людей. Которые кое-что значат. Которые добьются для всех лучшего будущего. А я вот совсем не рада и не думаю, что он радуется сам. Когда мы уезжали из настоящего нашего дома, папа сказал, чтоб я осталась в машине с игрушками и книжками, а сам отправился запирать дом. Чуть погодя я пошла за ним и услышала, как он бродит по дому и разговаривает с мамой, а это глупость ужасная, потому что мамы там нету.
— А что я могу поделать, Лидия? — спрашивал он у кровати. — Хуже некуда — ввязываться в такое, но сейчас время опасное. — Он взял мамину щетку для волос и провел рукой по щетине. — Как иначе мне ее уберечь?
Я высунулась из-за двери.
— Кого уберечь, пап?
Папа очень рассердился и вывел меня наружу.
— Пора тебе уже делать, что тебе велят, девушка.
— Не хочу уезжать. — Я уперлась и попыталась не дать запихнуть себя в машину. — Нет! Нет! — Я вопила так громко, что дама из соседнего дома распахнула окно — поглядеть. Папа втолкнул меня на заднее сиденье и завел мотор. Пригладил волосы и промокнул лоб, поглядывая на меня в зеркальце.
— Будь хорошей девочкой, и мы по дороге заедем в какое-нибудь славное место.
— Не буду. Не хочу.
— Ладно, Криста. — Папа вздохнул. Он теперь вздыхает гораздо чаще, чем прежде. Я забралась на сиденье и смотрела, как наш дом делался все меньше и меньше, пока совсем не исчез.
Новый дом громадный, с красивой новой мебелью и без всяких темных углов, чтоб там прятаться, не то что в нашем настоящем доме: Грет про него говорила, что в одиночку его невозможно содержать весь в чистоте. Внизу живет кошка с семьей новеньких котят. Снаружи у нас сад с цветами и деревьями, а не шумная улица. За стеной — большой зоопарк, но такой, куда не ходит много народу.
— Там тоже есть озера и леса, — говорит папа громче, потому что я все реву и топаю, и требую Грет. — Придет лето — будем ездить на пикники и собирать ягоды. А осенью пойдем за грибами — за Steinpilze и Pfifferlinge[19]. Здорово, правда?
— Нет. Нет! Нет! — Кто будет низать грибы на нитки, если Грет больше нету? Кто будет вплетать мне ленты в косы? Кто расскажет сказку? Я валюсь на пол и сучу ногами.
— Прекрати, Криста, — говорит папа резко. — Ты уже большая девочка, не ребенок. — Он поднимает меня и усаживает в кресло. Я ору и колочу пятками по сиденью. Взгляд у папы мечется от меня к двери. — Прекрати! Не то я тебя шлепну.
Сую большой палец в рот, соплю и икаю. Папа берет платок, велит высморкаться.
— Так-то лучше. — Отходит к окну, выглядывает наружу. — Я здесь только ради тебя, Криста, — говорит он тихонько. — Если бы не ты… — Он опять вздыхает и добавляет громче: — Мы тут хотя бы в безопасности. Можешь играть где тебе угодно. Все опасные звери — за стенкой, и там есть охранники со злыми собаками, чтоб никто никогда не выбрался наружу.
— Когда моя Грет приедет?
Папа хмурится.
— Грет сюда нельзя. Это особое место.
— Мне так не нравится. Хочу домой. Хочу Грет.
— Довольно. Ты знаешь, что бывает с плохими девочками, которые не делают, что им велят? В один прекрасный день узнаешь. И тогда пожалеешь.
Мне без Грет одиноко.
Я не скучаю по тому, как она вопила на меня, шлепала меня посудной тряпкой, продирала расческой мне волосы или заставляла пить молоко, даже когда на нем пенки. Папа хоть и грозится, но никогда не бьет меня, как Грет. Наоборот, сажает меня к себе на колени и долго разговаривает про то, как быть хорошей, как славные девочки должны себя вести. Но он и не тискает меня, как Грет. Он меня берет за руку. Иногда целует в макушку. Грет же меня всю обнимала так, что дух вон, и щекотала, когда была в настроении. Она меня целовала на ночь и подтыкала одеяло — если, конечно, я ее не злила. Тогда она кричала: «А ну пошла к себе наверх, с глаз моих прочь, и, глядишь, нечистый не утащит тебя ночью». Папа же просто стоит у кровати и уповает, что я буду крепко спать.
Но главное, я скучаю по сказкам Грет. У нее про что угодно найдется история — про то, про сё, про всё, каждый раз новенькая, на каждый день недели, почти на любую ее работенку. Были у нее пыхтящие, сопящие истории постирочных дней и жаркие, краснолицые — для глажки. Были у нее и быстрые истории — под готовку вареников или Apfelstrudel[20], и долгие-предолгие — под вечера с шитьем и штопкой. Здесь люди иногда читают мне истории из книг. В голове их не носят. И голоса изображать, как Грет, они не умеют. Принцессам она делала голоса, как медовый пирог, трескучие, как горящая бумага, — ведьмам, могучий рев — злодеям, задорные — отважным героям. А местные не поют. Не умеют правильно рожи корчить. И все их истории обычно миленькие и хорошо заканчиваются. А у Грет они были жуткие — особенно под которые печень рубят и потрошат рыбу.
— Давным-давно, — начинает Грет, выхватывая точило из лохани с водой, — на хуторе близ Заксенхаузена[21] жил человек, который пустил своих детей посмотреть, как он забивает свинью. — Она проводит лезвием самого здоровенного кухонного ножа по точилу, от кончика до рукоятки, с длинным дрожащим вжи-и-икш — как будто пираты рубят воздух саблями. У меня по спине мурашки. Еще раз. Еще. — В тот же день, погодя, дети пошли играть, и старший ребенок сказал младшему: «Ты будешь свинкой. А я — мясником». И тут… — Грет сует руку в корзину и плюхает окровавленный шмат на стол. Примеривается свежезаточенным ножом. — Старший ребенок взял блестящий нож и перерезал младшему брату горло.
Я сглатываю и отодвигаюсь, гляжу, разинув рот, как лезвие в ее руках рассекает требуху, словно бутербродный нож — теплое масло. Я и хочу, и не хочу услышать, что же там дальше. Грет выпрямляется, утирает лоб тыльной стороной руки.
— Ну и вот. А мать при этом была наверху — купала младенчика. Услыхала она, что ребенок ее кричит, и опрометью бросилась вниз по лестнице. Увидев, что стряслось, она вытащила нож у сына из горла и так рассердилась, что воткнула его прямо в сердце тому сыну, который изображал мясника. — Тут Грет бросается с ножом через стол, и я ору и бегу к двери. — Но вот она вспомнила про младенчика и помчалась обратно наверх. Поздно. Он утонул в ванне.
Теперь я уже дрожу с головы до пят. Тихонько поскуливаю сквозь сжатые зубы. Грет обагренной рукой швыряет кровавое подношенье на сковородку.
— Женщина так загоревала, — продолжает Грет, голос у нее скорбный, губы поджаты, качает головой, — что повесилась на балке в амбаре. А вечером, когда отец вернулся с поля после работы, он взял ружье…
— Маргарета! — кричит папа. — Что все это значит?
Грет захлопывает рот, как «Крошки Нипперы»[22] у нас в кладовке, но только теперь мышка — она сама. Я засовываю большой палец в рот. Она вжимает голову в плечи.
— Простите, герр доктор. Ей нравятся сказки.
— Есть другие, Маргарета. Приятные. Вдохновляющие. Которые рассказывают о красоте и святости человеческой жизни, о победе добра над злом. Как не стыдно пугать невинное дитя подобными ужасными байками?
Грет косится на меня. Папа, знал бы ты…
— Простите, герр доктор, — бормочет она. — Больше не повторится.
— Уж пожалуйста, — отвечает папа, лицо у него мрачное. — Такие истории рождаются в больном воображении. Детство бесценно. Сейчас закладывается фундамент всей жизни. Наш долг — защищать малышей от таких зверств.
Папа каждый день ходит теперь в лазарет. Когда возвращается — моет руки. Трет и скребет, пока раковина вся не наполнится мыльной пеной. Пальцы у него становятся очень розовые и морщинистые. Потом папа вытирает руки насухо, включает чистую воду и моет их еще раз.
Лица у людей здесь в основном строгие, но дядя Храбен[23] вечно улыбается. Он улыбался, даже когда пнул котенка прочь с дороги. Йоханна[24] говорит, он очень красивый, но и близко не такой, как папа. На мой день рождения дядя Храбен дарит мне Negerkuss[25]. Я ем его очень медленно: сначала шоколадную корочку, затем начинку из зефира, а потом — бисквитное основание. А следом разглаживаю обертку ногтем, пока она не заблестит, как серебро, и он мне делает из нее колечко.
— А куда отец тебя поведет сегодня, красотка Криста? — спрашивает дядя Храбен, гладя меня по загривку. Я отстраняюсь.
— Говорит, что это секретный сюрприз.
— А. Ясно. Но ты сама куда надеешься попасть?
Я бегу к окну и показываю на высокую стену.
— В зоопарк. Дядя моей Грет — он моряк, он ходил в такой в Америке. Видел полярного медведя и жирафа и… — Я умолкаю, меня охватывает восторг и предвкушение, а потом продолжаю, но тише: — …и ему дали покататься на слоне.
