Рю Мураками - Танатос
Рейко, ты ведь сильная и умная девушка, может быть, ты об этом забыла, но ты так и не произнесла «нет», ты говорила мне очень тихо, так, чтобы только я мог тебя слышать: «Учитель, велите ей остановиться, учитель, пожалуйста, скажите Кейко, чтобы она прекратила», все повторяла и повторяла ты; разумеется, Кейко все было отлично слышно, и все твои «скажите, чтобы она прекратила, велите Кейко остановиться» очень смешили ее, она прямо наслаждалась этим, правой рукой она вкручивала тебе в зад губную помаду, а левой поворачивала маленькое зеркальце так, чтобы показать мне твой анус, весь красный от помады, время от времени она прикладывала зеркальце к своей промежности и ерзала по нему, и вплоть до сегодняшнего дня наши развлечения втроем, с тобой и с Кейко, остаются для меня самыми памятными, даже более памятными, чем только с тобой одной или только с Кейко, и даже больше, чем со всеми прежними девушками, хотя я и приводил их к себе по пять-шесть; все равно то, что было между нами троими, возбуждает меня больше всего и не идет ни в какое сравнение, между нами никогда не было этих сопливых сантиментов, это было больше, чем просто обнаженные тела и половые органы, это было… да, это можно назвать устаревшим словом «моногатари», то есть «сказ», это самое прекрасное определение, самое прекрасное слово в нашем языке… моногатари… нет более романтичного слова, чем это, его можно произносить только шепотом, и сразу чувствуешь, как начинает вибрировать твое тело. Не так ли? Повтори за мной: «Моногатари, моногатари, мо-но-га-та-ри, мо-но-га-та-ри», вот так, шепотом, «вещи» (моно) «разговаривают» (катару), ты понимаешь, какое это необыкновенное слово, говорят, что оно было изобретено специально для мазохистов, «гатари», это сходство двух слогов и создает впечатление, благодаря которому можно прочувствовать все тончайшие оттенки и смыслы; иначе говоря, чтобы что-нибудь сказать, нужно самому стать вещью, мысль глубокая, ведь вещи — это те, кто подвластны, кто говорит, и эти говорящие вещи — рабы, евнухи, проигравшие сражение генералы, угнетенные, те, кто в меньшинстве, примитивные народы, дикари, а те, кто живет грабежом и убийством, кочевые народы — они как раз ничего не говорят, они ни о чем не рассказывают, считается, что орды Чингисхана не имели собственной истории; а бредни ученых убеждают нас в том, что наши предки, пещерные люди, изобрели язык только потому, что они не могли выжить в одиночку, им была нужна общность, чтобы противостоять более сильным зверям, что язык родился из системы охотничьих знаков… какая глупость, Рейко, ты ведь много читала, ты же знаешь об этом, правда? Система знаков — это всего-навсего система знаков, ну, вроде той, что обмениваются подающий и принимающий в бейсболе или в футболе, когда защитники создают искусственный офсайд, в системе не нужны слова; а другие ученые мужи утверждают, что язык появился лишь потому, что два племени, собираясь у костра, могли пообщаться, все это вздор, вот ты говоришь мне про ученых, хотя девицы из садомазохистского клуба за углом ближе всего к истине: только боль, и ничто другое, может породить слова, если бы не существовало страха за свою жизнь, то эволюция просто не началась бы, и не было бы никакого прогресса, и никто бы и не подумал заговорить; а как ты полагаешь, почему есть люди, которые изучают иностранный язык уже будучи взрослыми? да потому что они ждут, пока их не клюнет в жопу жареный петух, и только тогда начинают учиться, то же делали и наши пращуры, все это были времена незапамятные, и, конечно, проблема состояла не в том, чтобы запомнить несколько иностранных слов; они изобрели язык, но кто конкретно его изобрел? Для охоты или плясок у огня слова не требовались, так, значит, кто?.. И вот я говорю, что это были приговоренные к смерти и рабы, или инвалиды от рождения, которые не могли ходить на охоту, им было нужно объяснение, прощение, им было необходимо объясниться, чтобы вырваться из лап смерти; вот они-то и стояли у истоков языка, они и были первыми сказителями, певцами моногатари, язык пришел к нам от мазохистов. Садисты, хохоча, засовывали им в задницу колпачки от губной помады, а те, надрываясь, тряслись от боли, вот и все… а ты, ты вела себя превосходно, знаешь, почему я так говорю? Если бы ты тогда закричала «нет!», или заплакала бы, или же разозлилась, то наша замечательная игра тотчас бы и закончилась; мне постоянно, постоянно, постоянно, постоянно, постоянно, постоянно снится один и тот же кошмар: картины облавы в варшавском гетто, мальчишка прячется среди руин в квартале, прочесываемом эсэсовцами, их отряды проходят дом за домом, поджигая их при помощи огнемета, солдат многие сотни, и они должны произвести окончательную зачистку в этом квартале, а у парня нет ни малейшего шанса вырваться оттуда, и он прячется там, в развалинах гетто, не смея вскрикнуть, превозмогая страх, и это все я вижу в моем сне, и паренек не может одержать победу над этими молодыми людьми, ощущающими полнейшее превосходство своей модели мироустройства, а ему всего десять лет, возраст неустойчивый, жестокий, и в конце концов эсэсовцы окружают его, они знают, что он там прячется, слышен их порочный смех, им весело, они забавляются, спрашивая, сколько времени потребуется, чтобы ребенок потерял голову от страха и вылез, громко крича, из своего убежища, это заводит их, и наконец эсэсовский капрал бьет ногой по краю мусорного контейнера, в котором спрятался мальчик, и вот он, окруженный множеством солдат, и капрал хватает его за волосы, чтобы вытащить из бака наружу, и мальчик кричит: «Нет! нет… нет!»; и в это мгновение я оказываюсь на его месте и игра закончена, я превращаюсь в этого мальчишку, понимаешь? Довести себя до того, что начинаешь орать «нет!», это садомазохизм, причем не важно, идет ли речь о детской игре или же о судьбе Восточной Европы, это одно и то же, в то мгновение, когда кричат «нет!», игра оканчивается, а ты это прекрасно поняла, Кейко была тобой просто восхищена, она сказала, что ты — супер, что ты была то, что надо, благодаря тебе сказка продолжалась, и это сказание, история между тобой, Кейко и мной ни на минуту не прекращалась, хотя это и было достаточно рискованно, и не могло кончиться ничем, кроме как разрушением, рано или поздно, и ты поддерживала это, ты оказалась достойной, а ты помнишь ту ночь, когда Кейко научила тебя этому танцу? да, ту ночь, когда вы с ней познакомились, помнишь? ты помнишь это, Рейко? ну да, ты всегда все помнишь»…
Тяжелые тучи застыли на месте и больше не приближались. Я слушал исповедь Рейко, и мне уже было наплевать на то, пойдет дождь или нет. К тому же с какого-то момента ее речь перестала быть похожей на исповедь. Это уже были слова человека, которого она звала «учитель». При этом она не становилась сама «учителем» — она играла свою роль с максимальным напряжением. Это не было обычным сосредоточением, как, например, когда переходишь улицу, увертываясь от машин, или когда внимательно рассматриваешь картину, или опрокидываешь стаканчик в злачном местечке. В какие-то моменты, когда она силилась вспомнить то или иное слово, сказанное «учителем», мускулы на ее лице напрягались так, что мне чудилось, что она вот-вот заскрежещет зубами; но иногда тело ее полностью расслаблялось, будто бы она снова пыталась войти в образ. Казалось, что она уступает на время свое тело учителю. Интервалы между этими двумя фазами, напряжения и последующего расслабления, становились все короче, а затем они и вовсе смешались, сделавшись практически неотличимыми. Слова учителя давались ей нелегко. Тщательно выверяя каждое из них, Рейко напрягала все силы, стараясь удержать в памяти ускользающие мгновения, и временами речь ее становилась как бы рубленой, хотя, в целом, говорила она быстро, даже слегка задыхаясь. Создавалось впечатление, будто по полу скользит каменная или бронзовая статуя огромных размеров. Рейко играла, вкладывая всю душу в свою роль, тогда как я оставался в стороне, причем не как зритель в зале — просто я не мог пошевелиться. Правда, говорить «оставался в стороне» было бы не совсем верно. Я чувствовал себя захваченным неким магнитным полем, созданным этой актрисой. Мне больше не было никакого дела до ливня, я перестал понимать само значение слова «ливень» и связь между ним и серыми тучами, нависавшими над морем. Бело-голубой пейзаж Варадеро больше не ассоциировался со словом «пляж». Но это не означало, что я потерял рассудок. Точно так же, как Рейко могла вырваться из объятий своего безумия, лишь уступая свое тело учителю, так и я, смешивая понятия «пляж», «ливень» и «пот», мог еще осознавать, что нахожусь здесь. Такое со мной происходило первый раз за всю жизнь, хотя это и не казалось мне странным. Мое сознание удерживалось лишь тем, что актриса обращалась ко мне. Я был ее единственным зрителем.
— «Как тебе удается все это запоминать? Ты, я, Кейко — мы были вместе по собственному желанию, но на самом деле это было не так, и дело было даже не в том, что я удерживал вас обеих своими деньгами, просто вы жаждали овладеть профессией, вам хотелось получить ангажемент: Кейко как танцовщице в музыкальной комедии, а тебе как актрисе — а почему бы и нет, в конце концов? не так ли, Рейко, мне кажется, хорошо, что все шло от интереса, и весь тот расчет, и то, что не было по расчету, — все это на самом деле и называется любовью; а мы никогда не рассказывали о нас самих, Кейко не могла найти общего языка со своими родителями, у тебя было несчастное детство, а меня несколько раз пыталась убить собственная кормилица, вот и все… мы никогда не рассказывали о нашем прошлом, и странно, что потом мы и не старались узнать больше друг о друге; а не вспомнишь ли, как в тот вечер началась наша игра, а, Рейко? ты ведь помнишь… я-то и не вспомню, а ты? ты же помнишь?
