Иван Зюзюкин - Из-за девчонки
ВЗАИМОВЫГОДНАЯ СДЕЛКА
Хорошо, когда дежуришь по классу не ты, а кто-то другой. Дежурный, как бы он ни старался, всегда на нерве и уязвим для упреков.
Завести его ничего не стоит. Например, если на переменке страшным голосом закричать:
– Кто сегодня дежурный?!
– Мы! – Дежурные по классу «братья Карамазовы» с неохотой прервали углубленное изучение очередного номера «Советского спорта». – А что?!
– Они еще спрашивают! – в притворной истерике забился Колюня. – По моей парте ползает муха! Уберите ее, уберите!…
– Больной, – сделали «братья» общее медицинское заключение и, продолжая подведение итогов футбольной недели, забубнили как молитву: – «Кайрат» выиграл у «Пахтакора», московское «Торпедо» у минского «Динамо», «Арарат» проиграл «Шахтеру»…
У всех свои заботы, свои интересы.
– Люди! Кто еще не сдал мне фотокарточку три на четыре на комсомольский билет – сда-вай-те! – заклинала Оля Самохвалова. – Малышева! – окликнула она новенькую (та нескольким девчонкам класса передавала какие-то новости). – Когда принесешь свою фотографию?
– Завтра! – пообещала Катя.
– Вчера ты тоже говорила: завтра!…
– Я приносила, Оля, честное слово. Но она куда-то пропала…
– Последняя муха сезона! – истошно завопил Колюня. – Яркий представитель семейства насекомых, отряда двукрылых! – Забавляя самого себя, Колюня устроил аукцион. – Сто рублей! Кто даст больше? Сто рублей – раз, сто рублей – два…
– …и еще в этой книжке есть раздел про Венеру Милосскую как идеал женской красоты, – делилась впечатлениями о прочитанном Малышева. – Девчонки, ни в жизнь бы не поверила, что это про нее! Но я же своими глазами читала!…
– Ну, Катя! – Света Зарецкая от нетерпения даже затопала ногами. – У тебя одни междометия. А конкретно? Какой у нее был рост?
– Сейчас вспомню. Метр шестьдесят…
– Такая коротышка?! – не поверила ей высоченная староста класса Наташа Спринсян. – У меня уже сейчас метр семьдесят семь…
– Сто рублей – десять!… Продано!
Эмму Гречкосей, толстушку и сластену, волновал другой параметр красоты Венеры.
– В этом месте у нее было шестьдесят пять, – сообщила ей Катя.
– Ура! – возликовала Эмма. – У меня пока меньше!…
– Ничего, – осадила ее Света Зарецкая, – скоро догонишь и пере… – Тут Света издала пронзительный крик и застыла с видом, будто ей за ворот бросили голого гада. На самом деле брошена была полудохлая муха.
… Черт знает что! Девчонки превратились в злющих ведьм. Чокнутая Зарецкая за муху кинулась на него, вцепилась руками в волосы и заставила кланяться ей в ножки десять раз и столько же – извиняться. Три раза он вполне чистосердечно попросил прощения. А чокнутая продолжала вместе с волосами выдирать у него мозги и приговаривать: «Извиняйся и изменяйся!» Спринсян и Гречкосей активно помогали ей. Одна Малышева сообразила, что это жуть как больно, и прекратила пытку.
Разочарованный в жизни и в людях, с горящей от таски головой, он сел рядом с Валерием Коробкиным. Будущий астрофизик всухомятку ел бутерброд с вареной колбасой и листал какую-то книгу впечатляющей толщины. На его половине парты, отделенной от другой росчерком красного карандаша (дело рук Валерия), лежали клеммы, моточки проволоки тонкого сечения, конденсаторы, похожие на значки, и прочее. Один конденсатор, самый красивый, Колюня тут же без спроса прицепил к своей груди.
– К-когда я ем, я глух и нем? – деловито спросил он Коробкина. Но ответа не получил. Тогда он съел у него бутерброд с сыром. (Валерий, сглотнув слюну, продолжал листать книгу.) – История техники! Том первый!… – забрал у него книгу Колюня и заахал: – Какую литературу читает человек! Того и гляди, изобретет колесо, а если поднатужится, то и велосипед.
– Ты подошел, чтобы это сказать? – сурово спросил Валерий.
– Совсем человек перестал понимать шутки!
– Я уже говорил: твоих шуток я не понимаю.
– Т-ты тоже не всегда афоризмами выражаешься. «Морду набью», «скот», – напомнил ему Колюня про первосентябрьскую линейку. Красным карандашом подправил кое-где стершуюся линию раздела парты. – Но я не злопамятный… Сбежим с последнего?
– С труда? – глянул в расписание Валерий. – Не могу. Надо одну детальку для поворотного круга выточить.
– А после уроков что делаешь? – не отступал Колюня.
– Домой пойду.
– Жаль. У меня есть идея: в киношку сходить…
– Во сколько?
– В четырнадцать пятьдесят. В Доме культуры.
– Не могу. В это время придет машина. С матерью баки грузить будем. А что идет?…
– Лучше спроси, кто с нами пойдет! – Колюня придвинулся к нему поближе и шепнул на ухо: – Твоя соседка!
– Без меня! – тотчас отпрянул и стал еще суровее Валерий.
– Ну, Коробок!
– Я же сказал: не могу. Баки грузить будем…
– Один раз в жизни о чем-то попросил! – тихо и с отчаянием простонал Колюня.
– Ладно, – уступил, Валерий. – Но с одним условием: ты мне продашь трубу. Тебе она все равно не нужна.
– Договорились! – Колюня признательно сжал его руку.
– Всю сумму не могу сразу. Отдам частями.
– О чем разговор?! – засмеялся Колюня. – И чтобы ты не передумал, держи, паря, все три билета. Встречаемся у входа!…
Он так увлекся переговорами с Коробкиным, что не заметил, как в класс со стопкой тетрадей вошла высокая, прямая, как штык, учительница литературы и русского языка Наталья Георгиевна. Она с нарочито покорным видом ждала, когда Рублев заметит ее присутствие.
– Я могу начинать урок? – вежливо осведомилась она у него.
– Аха… – не нашелся Колюня и прытко побежал на свое место.
РЕЧНОЙ РАК В РАЗРЕЗЕ
Ученик и учителя – это всегда целый роман. Пишется он долгие годы – восемь, иногда десять лет подряд, и лишь в редких случаях развивается бесконфликтно.
И еще – это роман без конца! Ты давно окончил школу, постарел и живешь за тысячи верст от нее. А в твоей памяти она все такая же, какой была тогда. Стоит все на том же месте, хотя ты точно знаешь, что ее снесли и построили новую, вокруг нее по-прежнему шумят на ветру высокие тополя, над ней в горячей синеве неба нескончаемо плывут белые облака твоего детства. И твои учителя, не старея, не болея, не умирая (было бы ужасно, если бы в нашей памяти происходило то же самое, что и в жизни, не правда ли?), их лица, улыбки, глаза и даже страхи, вольно и невольно посеянные ими в наших душах, – все живет, пока живешь ты…
И незачем мне, доказывая это, далеко ходить за примерами. Помнится, учась в школе, я самостоятельно не решил почти ни одной математической задачи – до того был туп и неупорен, и моя любовь к точным наукам проявлялась лишь в том, что я стремился безошибочно списать у своего товарища – тот в порядке обмена ценностями списывал у меня по другим предметам. Не знаю, как сейчас чувствует себя этот товарищ, но мне, словно в наказание за списывание, в среднем один раз в неделю снятся кошмарные алгебраические сны. Всю ночь до утра в моем сумеречном спящем сознании летят, крутясь, как вьюга, мириады математических символов, мои глаза и рот забивают осколки нерешенных уравнений, в мозг иглами впиваются тысячи неизвестных, и сквозь эту мучительную кутерьму проглядывают четкие, как два абсолютных нуля, черные неподкупные глаза нашей математички – точно такими они у нее были, когда, проверив мою безукоризненно списанную работу, она недоверчиво смотрела на меня…
Но бывает, не учителя нам, а мы им в течение многих лет снимся в страшных снах. Колюня Рублев – как раз тот случай. Могу поручиться: кто-то из учителей до сих пор встает по утрам разбитым из-за него.
Но не будем сразу сильно наседать на него за это. Совсем не действовать на нервы учителю ученик не может – такова жизнь. Тем более что, досаждая учителям, Колюня чаще всего ничего против них самих не имел. Ему нравилось смешить класс. Нравилось разнообразить монотонную школьную жизнь. И ничего в этом плохого, кроме хорошего, согласитесь, нет.
Нет? Но учителя год за годом вышибали из Колюни эту привычку, да с такой силой, что он, бывало, на большой скорости вылетал вместе с ней из класса. Да еще с приказом немедленно идти к директору и самому доложить, за что был выгнан. Верно, происходило иногда и такое. Колюня оставался на месте, а учительница, с красным от возмущения лицом, стремительными и грозными шагами покидала класс.
Дело, вы догадались, заключалось в том, что Колюня потешал товарищей в неподходящее время – на уроке. И если некоторые его соученики, так же, как и он, по природе склонные к балагурству («братья Карамазовы», например), с годами становились тише и смирнее, Колюня же, наоборот, все сильнее входил во вкус. Отработав один прием шутовства, он тут же придумывал другой. Мог, к примеру, нарочно опоздать на урок, а затем энергичным шагом войти в класс и, замахав на товарищей руками, великодушно сказать им: «С-сидите, чего там?!» – хотя, как вы догадываетесь, никто и не собирался вставать. В трудное, если не сказать плачевное; положение попадала учительница. «Ничего смешного, Рублев!» – стыдила она его за выходку под хохот и прыскание всего класса. Да и сама еле сдерживала улыбку. Мало того. Она приказывала Рублеву побыстрее сесть на место, а кто-нибудь из соучеников, развивая образ Колюни – Великого, но Скромного Деятеля, услужливо раскатывал перед ним воображаемую ковровую дорожку. А Рублев – рад стараться! Шел меж рядов, ласково кивая всем, на ходу раздавая автографы.
