Виль Липатов - Житие Ванюшки Мурзина или любовь в Старо-Короткине
Она совсем голая лежала, все беззвучно вздрагивала, все плакала, и Ванюшка осторожно поднял Любкину голову, заглянул в лицо и обомлел – слезы водопадом катились, мокрота сплошная, но глаза у Любки были такие счастливые, словно счастливее ее на земле человека не было, нет и не будет.
– Ой, Вань, не тронь ты меня! – сквозь слезы просила Любка. – Ой, дай ты мне поплакать!
Он дал ей поплакать, а потом Любка проговорила ему в грудь:
– Ребеночек-то опять от тебя будет. Он так и привскочил, словно ошпарили.
– Это почему же «опять», Любка? Ты чего прешь? «Опять»!
– Ничего я не пру, Вань. Через неделю после свадьбы я от тебя аборт делала. Марат Ганиевич сильно переживал, но потом простил, и мы аборт в тайности сделали…
– Замолчи! – задрожав, крикнул Ванюшка.
– А чего мне молчать, если Марат Ганиевич, как в постелю ложится, он так смотрит, будто боится, и руки, Вань, сильно потные… От страху! – И Любка опять в три ручья заревела.
Ванюшка помолчал, подумал. Как рукам у Марата Ганиевича не быть потными, как ему от страха не млеть, если сам Ванюшка после всего этого с Любкой папиросу из пачки не мог вытащить: пальцы не гнулись.
– Так что же делать, Вань? – стараясь заглянуть ему в глаза, спросила Любка. – Рожать будем пацаненка?
– Я такого, Любка, дозволить не могу! – быстро и сурово сказал Иван. – Если ребеночек мой, то и проживать он должен при мне – поняла?
– Значит, опять мне, Вань, придется от тебя аборт делать?… После этих слов Ванюшка Мурзин чуть не пробил головой потолок сеновала. А вскочив на ноги, показал Любке Ненашевой здоровенный – кувалда! – кулак.
– Я тебя изведу! – заорал он, забыв обо всем. – Я тебя, знаешь… Сама прилезла. Я не хотел, не хотел. Я тебя…
Ну чего она бегает в пять часов на чужие сеновалы, чего перед свадьбой валится на Иванову кровать! Есть такой закон – мужей обманывать? Есть такой закон – человеку, который не муж, жизнь портить? Есть такой закон, что трактор стоит, горючка не завезена, человек еще не умылся, не поел, а тебе в майку так ревут, что вся мокрая?
– Ванюшенька, а, Ванюшенька!… Молчишь? А мне страшно, Ванюшёнька, как ты молчишь и как на меня смотришь… Ой, ты уж не бить ли меня собрался? Так бей! Я кругом виноватая… – говорила и говорила Любка счастливым голосом. – И ты не сомневайся, Вань, что Марат Ганиевич меня сейчас найти могут! Они всегда спят, если в школу не идти, до одиннадцати. До трех утра Марат Ганиевич стихи пишут, потом еще целый час «Вокруг света» читают. А спят Марат Ганиевич сильно крепко, Вань! Я днями руку булавкой уколола и нарочно заорала, как резаная, а они и не пошевелились… Всегда на спине, а руки на груди сложены, ровно как покойник…
4
Правду говорят, что одна беда не живет, другие тянет. Умываясь, Иван вдруг вспомнил, что сегодня в девятнадцать тридцать собрание колхозных механизаторов «Меры по всемерному улучшению работы тракторного парка». Этого еще не хватало, если умывался Иван уже почти в шесть, хотя с вечера собирался в это время поднимать целину на Голдобинской верети. Само собой понятно, что рабочий день Иван провел вяло, сделал ни много ни мало, рассердился на себя до исступления и, заглушив трактор, сквозь зубы клял все, что мог, особенно предстоящее собрание колхозных механизаторов, так их перетак и помножить на тринадцать. «Любку – из сердца долой! – остервенело думал Ванюшка, шагая в грязном комбинезоне домой, чтобы переодеться. – А этих – видел их в белых тапочках!» После этого Ванюшка развернулся и пошел на собрание в комбинезоне, грязный и такой пыльный, что при резком движении с него осыпался черноземный прах.
– Здорово, Иван! Привет, Иван! Ванюшке салют!
Он на все приветствия вежливо отвечал, сдержанно улыбался, но ни с кем не заговаривал, не останавливался, а тем, кто хотел пожать руку, издалека давал понять, что ответить не может – больно грязен, так их перетак и помножить на тринадцать. В малом клубном зале, отведенном для репетиций и для собраний «малого формата» – общеколхозные проходили в большом зале, где крутили кино и выступали артисты, – Иван забрался в угол, посмотрел на часы и обрадовался: до начала собрания оставалось тридцать пять минут. Ванюшка мгновенно заснул, положив голову на спинку переднего стула… Снилось, что Любка родила от него девчонку, которую зовут тоже Любкой; идут они с Ванюшкой по улице, маленькая Любка держит его за палец и говорит протяжно отцу: «А у тебя нету ушей!» Ванюшка щупает – правда! А народ, конечно, тут как тут. Видят, что у него ушей нету, хохочут, пляшут, показывают пальцами, а орут непонятное: «Трезвонок! Трезвонок!»
Тьфу ты, пропасть!… Иван проснулся и услышал сердитое:
– Третий звонок! Третий звонок, а они шляются по фойе, точно пришли в кино… Товарищи, товарищи механизаторы, третий звонок!
Председатель колхоза Яков Михайлович на собрание трактористов приоделся чистенько, при костюме, галстуке и новых туфлях, которые зеркалами поблескивали, когда он со своим «трезвонком» расхаживал вдоль рампы. И парторг колхоза Филаретов А. А., которого все так и звали– Филаретов А. А., – был в новом полуспортивном костюме. Он сельхозинститут кончил, все у них студенты были, кажется, спортсмены-разрядники, лично Филаретов А. А. занимался альпинизмом, так что куртка на нем вся была на «молниях».
«Какой же это вопрос об улучшении работы тракторного парка? – сердито подумал Иван. – Все при параде, шляются, как перед кино, и колокольчика на столе нету… Мать честная! Это же премии будут давать!» Иван не ошибся.
– Товарищи! Дорогие товарищи! – начал, прокашливаясь, Филаретов А. А. – Собрание механизаторов считаю открытым.
Бурные, но не очень продолжительные аплодисменты.
– Слово для сообщения-доклада предоставляется председателю колхоза товарищу Спиридонову Якову Михайловичу. Пжалста, Яков Михалч!
Председатель колхоза Яков Михайлович Спиридонов был человеком образованным, в молодости да и теперь нет-нет, а козырнет смешной цитатой из романов Ильфа и Петрова «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок», а вот как случалось с трибуны выступать, все цитаты – из головы долой. Сегодня вылез на трибуну, покашлял для мягкости голоса и этак бросил в зал:
– Товарищи, последние события на Ближнем Востоке… Пока Яков Михайлович обрисовывал международное положение, разъяснял обстановку на Ближнем и Среднем Востоке и тепло отзывался о Компартии Португалии, грязный и сонный Иван злился пуще прежнего. Собрания, заседания, международное положение… А учиться когда?
Лето на дворе, а он, болван этакий, уж третий месяц не брал в руки учебника английского и не заводил пластинок, которые ему дала «англичанка». Пусть губа не приспособлена, но если со временем в институт поступать, можно так прямо и сказать: «Понимаю насквозь все, могу слово в слово перевести, но произношение…» И прочитать наизусть сонеты Шекспира, штук десять – если что не поймут, то хоть обалдеют, черти! Иван, серьезно и правдиво сказать, любую английскую книжку мог читать. Возьмет, раскроет, ляжет на лавку и все понимает, особенно если детектив. Ведь и сама «англичанка», что глаз с Ванюшки не спускала, говорила изумленно: «Уникальный словарный запас!»
Свою речь я закончу коротко, дорогие товарищи! – объявил тем временем председатель. – Большое спасибо вам от лица правления и партийной организации за самоотверженный труд. Однако не будем, товарищи, успокаиваться на достигнутом… Александр Александрович, я кончил!
– Ах-ах! – спохватываясь от бодрого сна, взвился Филаретов А. А., который, все знали, спал не более пяти часов в сутки. – Продолжаем закрытое… Виноват! Продолжаем собрание. Может быть, кто-нибудь хочет взять слово? – жалобно спросил он, надеясь, что выступающих не окажется. – Нет желающих? Ах, простите!
Мог бы и не надеяться на чудо, засоня, если не хуже всех знал, что на каждом собрании трактористов всегда слово брал усатый Гришка Головченко – чудной мужик! Посмотришь на лицо, дашь сорок девять с половиной лет, переведешь взгляд на тело – восемнадцать, а на самом деле ему было тридцать. Приехал он в колхоз по вербовке, получив трехкомнатный новенький дом с огородом и палисадником, корову и свинью, трактор и прочее и оказался таким активным, что спасу от него не было: заговаривал человека до солнечного удара и в каждой дырке был затычкой. Жена у него происходила из казашек, красивая такая и добрая. Русский язык она знала плохо, да и как было научиться, если Гришка без умолку самолично разговаривает.
– Дорогие товарищи! – говорил Гришка Головченко, еще поднимаясь на фанерную трибуну с государственным гербом, как в зале заседаний Верховного Совета, только не вырезанным из дерева, а нарисованным яркими масляными красками. – Дорогие товарищи по мировому созидательному труду! Заранее приношу извинения, омрачу, как говорится…
Ванюшка усмехнулся: знал, куда клонит Гришка Головченко.
