Николай Спицын - Искры в камине
– Нужен мне очень твой птенчик! – отказался я от роскошного подарка. Хватит с меня и Чифа, чижика моего… Привыкай к ним, потом отвыкай… – Не хочется тебя обижать, но канарейки – это мещанство. Еще Маяковский, кажется, где-то говорил…
– Но как же… Я же должен тебя отблагодарить за клетку…
– Да ерунда эта клетка! Считай, что я тебе ее подарил. Все равно в подвале без толку валялась.
Я в последний раз все молниеносно взвесил, прикинул и решил: была не была!
– А вот если ты мне друг, то лучше в одном деле помоги…
* * *Мороз был несильный, градусов пять-шесть, не больше, но Сережа, как только мы вышли на улицу, сразу опустил уши на шапке. Он так себя уютнее чувствует, только немного хуже слышит, поэтому с ним надо громче разговаривать, вот и все. Но как бы ты ни орал, он все равно то и дело переспрашивает, чтобы удостовериться, правильно ли все понял. Разговаривать с ним тогда – сплошное удовольствие.
Шел снег, и даже немного мело, ветер дул навстречу, и я чувствовал, как снежинки испаряются, не успевая коснуться моего лица. Вверху, под самыми фонарями, в ярком свете было хорошо видно, как густо, косо летят белые большие хлопья, как спешат они скорей упасть на землю, прильнуть к ней и успокоиться до самой весны или хоть до ближайшей отпели…
– Дак это что у тебя, первая любовь, а? – все допытывался Курилов. – Да? Тогда я не понимаю, чего ты волнуешься, – кричал он, отворачиваясь от ветра. Слава богу, прохожих на улице не было видно. – Первая любовь никогда ни к чему серьезному не приводит! А раз так – значит, нечего и волноваться!
Тут не с чем было спорить. Я на своем опыте убедился, что первая любовь ничем путным не кончается.
Если не считать детсадовских увлечений, впервые по-настоящему я влюбился, когда мне было восемь лет. И здорово влопался, даже мечтал жениться на этой девочке. Она была на два года младше, красивенькая, веселая, и все ее звали Ирочка – только так.
Помню, когда мы играли в выбивалы, она так ловко уворачивалась от мяча… Косички ее помню до сих пор. Она кончики их скрепляла такими заколками, в виде божьих коровок, и все их отбрасывала за спину… Помню, как хотелось ее обнять – просто обнять, и все! – чтобы не только видеть, но и почувствовать, какая она тоненькая, какая спинка у нее гибкая.
Сумасшедшая мечта ребенка!
Конечно, я, несмотря на возраст, сознавал, что право на это мне может дать только женитьба, и потому имел намерения самые серьезные.
Но тогда все кончилось трагически.
Как-то утром кормила она во дворе диких голубей, крошила им булку, а я возьми и брось в этих дармоедов палкой. Из палки почему-то гвоздь торчал. И вот этот ржавый гвоздь вонзился ей прямо в ногу.
И вот я прибежал домой и забился в угол в темном коридоре. Понимал, что мне влетит по первое число, что меры будут приняты суровые, да и как же иначе, ведь меня убить мало за то, что я натворил. Любое наказание я готов был понести с облегчением и радостью. Но тягостно было дожидаться суда и приговора. Я сам себя немедленно хотел покарать и стоял в том углу лицом к стене до самого вечера, пока не пришел с работы отец, не сообщили ему обо всем, и он тогда уж…
Ему никогда раньше этого не приходилось делать, поэтому он, замахиваясь, каждый раз попадал себе ремнем по ушам и при этом удивлялся, почему я не обливаюсь слезами, а хохочу, как дурак.
А спустя некоторое время Ирочкины родители поменяли квартиру, и она исчезла из моей жизни навсегда. Навсегда… Правда, страшноватое слово? Евтеева Ирочка – так ее звали.
– Первая любовь практически никогда не заканчивается браком, – развивал тему Сережа. – Я на днях видел передачу по телику… Там один психолог выступал. Проблемы молодежи обсуждал…
– Да? А я думал, что ты, кроме как «В мире животных», ничего и не смотришь.
Пришлось его прервать, мы уже подходили к Валиному дому.
– Значит так, Сереж, – сказал я как мог проникновенно. – Еще раз прошу, чтоб ты не забыл. Если она сама откроет, скажешь, один человек ее ждет у подъезда – и все, хорошо? Только сразу не говори, что это я, ладно? Даже если будет спрашивать. В крайнем случае намекни, что, дескать, насчет встречи Нового года… Но только я тебя прошу, ничего лишнего, ясно? Не увлекайся…
– А если предки?
– Ну попросишь ее позвать! Скажешь, что… Ну что-нибудь на месте придумаешь.
– Неудобно как-то это все… – вдруг замялся Курилов. – Как-то неловко…
Ну это для меня неожиданностью не было, это я предвидел. Нетушки Сереженька! Теперь уж ты никуда не денешься, раз мне удалось тебя сюда привести…
– Ерунда! Ничего страшного, вот увидишь! Она ведь тебе не нравится? Нет! Подлянки ты ей никакой не делал? Тоже нет! А когда к девчонке ничего не испытываешь, с ней разговаривать очень легко, вот увидишь…
– Может, давай послезавтра в школе, а?..
– Двигай, двигай! – подтолкнул я его. – Первый подъезд, четвертый этаж…
– Да помню я…
– Тогда – вперед! Вызовешь – и свободен, топай нах хаус канареек своих укладывать баиньки…
Он тяжело вздохнул и начал отряхиваться от снега. Вяло так, чтобы время потянуть. И завел было опять:
– Как-то все это…
– Знаешь что, Курилов, раньше надо было думать! Дома, понял? Привел меня сюда, а теперь начинаешь ломаться, как сдобный бублик! И потом, ведь ты мне пообещал! Ведь обещал?
Он потопал ногами, обивая ботинки, и молча шагнул к подъезду.
По плану я должен был ждать во дворе, но немного погодя я пошел за Сережей. Чтобы уж до конца быть уверенным…
И вот я стою у пыльной батареи, от которой волнами струится тепло, и прислушиваюсь, как мой друг поднимается по лестнице: третий этаж… четвертый… Звонок… Так, дверь открывается… Говорят… Слов не разобрать, но… Она! Ее голос… Вот она…
Вот она стоит, придерживая дверь… В домашнем платьице… А может, в халатике, в шлепанцах… А может, в джинсиках и свитере? И еще в какой-нибудь жилетке? В чем она ходит дома?..
Одной рукой придерживает дверь, а другой – отводит челку со лба… Соломенную челочку со светлого, ясного лба…
Грубое слово какое – лоб! Это потому что говорят: «Такой лоб – два метра без малого! Такому лбу только грузчиком работать!» Лоб – в смысле верзила. И вот у Вали лоб, так странно, если вдуматься… И она отводит рукой челочку – это ее жест…
И поднимает брови. Они темные, гораздо темнее волос… И округляются, шире открываются ее глаза… Какие? Вот елки-палки! А ведь я даже толком не разглядел, какие они у нее… При дневном свете вроде бы голубые, при электрическом – похоже, сиреневые… Я вот где-то встречал выражение: фиалковые глаза. Вот, может быть, у Вали такие.
Но это не точно. Потому что, во-первых, я никогда не видел их вблизи, лицом к лицу мы с Валей не встречались еще… Пока не встречались.
И еще – я в жизни своей фиалок не видел. Ни одной. Знаю только, что есть такие цветы. Но это так, понаслышке.
Я думаю, они похожи на подснежники. Но вообще-то не уверен. Hет, лучше я возьму свои слова обратно. Насчет фиалковых глаз, я имею в виду.
Вообще, здесь нужно быть поосторожнее, я хочу сказать – со словами. Коварная это вещь, всегда об этом приходится напоминать самому себе. А не то можно и вляпаться. Пусть и незаметно от окружающих, но все равно стыдно и неприятно.
Например, захотелось человеку сочинить стихотворение. Ну просто решил попробовать. Думал-думал, мучился-мучился, наконец выжал две строчки:
– Ах, глаза! Ах, глаза!
А в глазах – бирюза!
Записал, и так ему в тот же миг стало противно и совестно, хоть из окна вниз головой бросайся. Потому что если уж ты не знаешь, что такое настоящие стихи, то надо ведь знать, что говоришь. А человек не знал, что такое бирюза. Ну не попадалась она ему под руку. И получилась фальшь такая, что по спине мороз… Фальшь – это же самое… самое отвратное. И прячется она всего чаще, по-моему, в словах, если неправильно их выбираешь… А еще хуже, когда она в мысли просачивается. В жизни ведь вообще полно фальши. К ней часто так привыкают, что уже и не распознают, принюхиваются, можно сказать, принимают как должное и сами заражаются ею, не замечая того, и уж тогда не могут без нее обходиться…
Однажды я по недоразумению попал на индийский фильм. Ну что это такое – все знают. Я немного опоздал и в зал вошел, когда уже сеанс начался. Я стоял у стены и ждал, пока глаза привыкнут к темноте, чтобы потом найти себе место. Но посмотрел на экран пару минут – и на выход. Дуристику эту смотреть? Нет уж, спасибо! Пусть уж лучше мой рубль пропадает. Но видели бы вы, сколько народу сидело в зале – яблоку негде было упасть! Вот и представьте: шесть сеансов в день, и картина эта по две недели в трех кинотеатрах прокручивалась – это сколько же человек с ее помощью подзарядилось фальшью только в нашем городе? Прикиньте – и вам жутко станет.
Да если бы только это… А кто может сказать, что никогда в себе самом не обнаруживал следов этой гнили? Я не могу…
