Мартин Уиндроу - Сова, которой нравилось сидеть на Цезаре
Я был так сосредоточен на своей цели и так счастлив этой находке, что даже не продумал речь. Седовласый, безукоризненно одетый джентльмен с достоинством епископа поинтересовался:
– Сэр, чем я могу вам помочь?
– Я бы хотел кролика, если не возражаете.
– Разумеется, сэр. Сэр хочет приобрести кролика с фермы или дикого?
– Гм… А в чем разница?
Продавец посмотрел на меня со снисходительной улыбкой:
– Как правило, сэр, кролики с фермы бывают крупнее и нежнее, но дикие кролики отличаются особым вкусом.
– Э-э-э-э… Кролик с фермы мне подойдет.
– Конечно, сэр. – Епископ повернулся и снял пушистого кролика с крюка. – Сэр, конечно, хочет, чтобы мы его освежевали?
– Э-э-э… Нет, нет, спасибо… Вы же можете оставить шкурку?
– Разумеется, сэр.
Продавец начал заворачивать кролика, но тут я вспомнил опыт охоты в «Уотер-ферм». Разделать кролика было делом весьма сложным, и я понял, что в моем холостяцком хозяйстве нет достаточно прочных ножей, необходимых для такой работы. Похоже, у меня ничего не выйдет.
– Э-э-э-э… Не могли бы вы разрубить кролика, не снимая шкурки? На довольно мелкие кусочки?
Епископ выслушал меня спокойно. Его идеально выбритое лицо ничего не выражало, но все же он бросил на меня непонимающий взгляд. Медленно произнося каждое слово, он спросил:
– Сэр хочет, чтобы я нарубил этого кролика – с костями, неосвежеванного – на кусочки?
– Да, да, именно… Пожалуйста… Понимаете, это не для меня…
Я уже принялся было объяснять, для кого предназначался этот кролик, но мои нервы не выдержали.
Повернувшись ко мне спиной, продавец сделал именно то, что я просил. За долгие годы обслуживания требовательных покупателей, думаю, такую просьбу он услышал впервые. Его тесак поднимался и опускался. Один из похожих на него прелатов[2] обслуживал другого покупателя за той же стойкой. Я видел, как он наклонился к моему епископу. Через мгновение второй мясник бросил на меня быстрый, почти незаметный взгляд. Минуты, прошедшие до того момента, когда я смог расплатиться и бежать из этого храма гастрономии, показались мне вечностью. Пройдет несколько месяцев, прежде чем я рискну сюда вернуться.
* * *Я так и не выяснил, действительно ли Веллингтон употребил в пищу столь непростым путем добытого кролика. Пару мучительных вечеров он не прикасался к кусочкам кролика, поэтому я оставил мясо в клетке на балконе на ночь. Может быть, он решился попробовать, оставшись в одиночестве, а может быть, просто запихнул их в уголок своего убежища с презрительным шипением. В ту субботу я закупил дохлых цыплят на несколько месяцев вперед и забил ими маленький морозильник моего холодильника. (Как-то раз моя гостья, искавшая лед для джина с тоником, наткнулась на нечто весьма неожиданное.)
Осень превратилась в зиму, а мы с Веллингтоном каждый вечер вели непримиримую борьбу. Я не оставлял попыток приручить его. Я надеялся увидеть признак того, что птица все же стала получать удовольствие от общения со мной. Веллингтон должен был распушить перья, поджать одну лапку и задремать на моем кулаке. Неясыть Эврил, Уол, именно так и проводил большую часть своего времени. Даже соколы Дика, обладавшие нравом истинных бойцов, сонно покачивались, когда он поглаживал им грудку. Веллингтон же при любом моем прикосновении напрягался и готовился отражать нежелательное нападение. Когда напуганная птица решает, будто ей что-то угрожает, она взвивается в воздух на всю длину поводка, а потом резко падает вниз, повисая на нем. Совершенно понятно, что она не желает иметь с вами ничего общего. Веллингтон не испытывал ни боли, ни дискомфорта. Он прекрасно мог вернуться на место одним взмахом крыльев – в чем я однажды убедился, когда сыч случайно упал с жердочки. Но нет, с моего кулака он просто падал, скрестив лапки, раскрыв крылья и упрямо отказываясь от любых контактов. С непривычки подобное поведение может напугать – кажется, что птица причинила себе вред. Но когда двадцать раз за час поднимаешь ее и усаживаешь на кулак, чтобы в награду получить еще один рывок камикадзе, то неизбежно начинаешь раздражаться. Если сдашься и вернешь злобное создание обратно на жердочку, потеряешь десять очков.
Веллингтон неизменно побеждал меня в этой игре, не прикладывая ни малейших усилий. Он не собирался брать еду у меня из рук. Он не собирался позволять мне гладить его. Он не собирался даже сидеть на моей руке дольше пары минут. Природа создала его для одиночной охоты – он обладал неутомимой бдительностью и бесконечным запасом терпения. Мне же природа этого не дала, создав меня для совместных буйных ужинов в саванне в окружении сородичей.
* * *Зимой 1977–1978 годов мне пришлось на неделю уехать в командировку. Дик любезно согласился приютить Веллингтона в свободном вольере на время моего отсутствия.
Я вернулся и позвонил Дику, чтобы договориться, когда можно будет забрать птицу. Голос Дика показался мне смущенным – и не зря. Дик сказал, что Веллингтон нашел дырку в проволочной сетке и ночью сбежал.
Моя реакция на это сообщение оказалась неоднозначной. Мне было жаль, что я причинил Дику такое беспокойство, но в то же время я испытывал облегчение, потому что освободился от неудачного проекта, не принимая никаких решений. Вряд ли можно сказать, что я любил Веллингтона. Он был узником, а я – его тюремщиком. За четыре месяца у нас не сложилось отношений – и ничто не предвещало, что это может случиться в будущем. Мне ничего не оставалось, как вычеркнуть эту страницу и продолжить жить.
Но все не так просто. Шли недели, и одинокие вечера стали казаться мне невыносимыми. Пустая клетка на балконе, которую я видел каждый раз, садясь за пишущую машинку, постоянно напоминала о моих планах. Я хотел завести и приручить хищную птицу. Мне это не удалось, но о своей мечте я не забыл. Я не переставая думал о том, насколько не соответствовала реальность моей мечте. В Рождество мы собрались в «Уотер-ферм». Уол присутствовал на всех праздниках, наблюдая за нами из своего уголка на кухне. Его вид постоянно напоминал мне о задуманном. И в новый год я наконец признал очевидное: я все еще хотел завести сову. Но какую?
* * *После Веллингтона я не хотел заводить домового сыча (Athene noctua), я мечтал о сипухе (Tyto alba) (сегодня таких птиц больше в неволе, чем в дикой природе, и некоторые птицы были спасены после того, как серьезно пострадали). Сипухи – любимицы телевизионных передач о животных. Целые очереди выстраиваются, чтобы снять их в гнездах. С латинского название переводится как белая сова. В Британии сипух иногда называют совами-крикуньями, потому что они издают леденящие кровь крики, пугающие собачников, выгуливающих своих питомцев по ночам. (В Америке так называют другой вид сов – североамериканскую совку, Otus asio.) Эти совы часто гнездятся на фермах и охотятся на фермерских дворах и полях, принося ощутимую пользу.
Форма головы сердечком придает сипухе вид надменный, полный собственного достоинства. Великолепные золотистые баки и белый плюмаж, припорошенный темными пятнышками, делают сову очень заметной (это может удивить, вспомните о ее способности тихо возникать ниоткуда, словно призрак). Сипухи патрулируют свою территорию и ночью, и днем. Фотогеничная внешность в сочетании с постоянно сокращающейся численностью делают этих сов знаменем защитников окружающей среды. Поскольку сипухи – не сугубо ночные совы и не боятся жить рядом с человеком, их часто снимают фотографы и кинорежиссеры. Но сколь бы красивы и грациозны ни были сипухи, должен признаться, они никогда не вызывали у меня теплых чувств. И хотя их содержат в вольерах, судя по книгам, домашних любимцев из них сделать трудно.
Серая неясыть – Strix aluco – старательно избегает людей с кинокамерами и биологов и ведет гораздо более уединенную жизнь, чем сипуха. Она не патрулирует свою территорию днем, не любит присутствия людей поблизости и большую часть времени проводит, замаскировавшись и неподвижно сидя на ветках лесных деревьев. Судя по всему, это существо должно быть более сердитым и нетерпимым к людям, чем домовый сыч, но сердцу не прикажешь. Встретившись с неясытью, нужно иметь каменное сердце, чтобы не захотеть сразу же ее приласкать. Хорошо известно, что люди инстинктивно преисполняются любовью к животным (особенно к детенышам), которые обладают мягким мехом или перьями и у которых легко различить лицо. Конечно, это всего лишь сентиментальный антропоморфизм, но сила его настолько непреодолима, что бороться с ним бессмысленно.
Нам нравятся совы, потому что их тело расположено вертикально и у них легко распознать лицо. Голова у неясыти более округлая, чем у сипухи, а лицо отличается большей мягкостью и меньшим аристократизмом. У них крупные темные глаза, и в отличие от сипух глаза не разделены широкой вертикальной полосой гладких перьев. Вместо вдовьего треугольника из коротких, контрастных направленных вниз перьев на лбу у неясыти красуются великолепные брови. Мы автоматически воспринимаем короткий, крючковатый клюв за нос, а уголки рта скрываются широким треугольником бакенбардов.
