Алексей Меняйлов - Понтий Пилат. Психоанализ не того убийства
Отступивший затаил дыхание и прислушался.
Но всё было тихо. Ни чужого дыхания, ни гулкого эха удаляющихся шагов, а только один клёкот в груди неизвестного. Как будто людей здесь никогда и не было — уж не духи ли действительно здесь развлекались кинжалом?!..
Просто так не случается ничего — даже падение камня с разрушенной крепостной стены имеет свою предысторию, а уж тем более преисполнено смыслом убийство, совершённое в тот момент, когда он — наместник Империи! — был на расстоянии вытянутой от убийц руки!
«Кто они? — рвалась вперёд мысль Пилата. — Как они, — он имел в виду убийц, — могли знать, что я буду идти именно здесь? Там, где я не хожу никогда?»
Ответить было некому.
Но лишь на первый взгляд.
Убитый, главный из свидетелей, мог заговорить и должен был это сделать — сейчас!
Пилат, по-прежнему пользуясь телом как щитом, шаг за шагом отступая на освещённую луной другую сторону улицы, — резко обернулся и опять с размаху прислонил труп спиной к стене. Голова откинулась — в свет луны — и Пилат чуть не закричал от ужаса.
То, что увидел Пилат в мертвенном свете луны, было, действительно, ужасно.
Дело было не в том, что лицо агонизирующего человека было искажено выражением предсмертного ужаса и потому страшно — это офицера легиона тронуть не могло.
В его, наместника Империи, объятиях мог оказаться труп любого другого человека, — но только не этого! Не этого!
Любой другой из всех провинций Рима, вместе взятых, — но только не этот!
Не этот!
Это — западня!
И он, Пилат, — попался!
Сейчас из этих безлюдных развалин отовсюду должны были появиться люди и схватить его — должностное лицо Империи! — ряженного под торговца!
В этом растреклятом кефи!
Представителя божественного Августа Тиберия!
То, что он, Пилат, теперь несомненный убийца — неважно; главное — на подходе к кварталам продажной любви!
Но если бы убитый был человеком обыкновенным!
Убийство как таковое могло быть и случайностью, к Пилату отношения не имеющей. Но только у него, всадника Понтия Пилата, наместника Империи, единственного из живущих, был неоспоримый мотив жаждать смерти этого человека.
«Отрежь ему голову!» — усмехнувшись, подсказал Пилату наместник.
«Откуда у тебя нож? — не согласился Понтиец. — Я—не брал».
«Из спины не вытаскивай — обрызгаешься, — подытожил обладатель военной выправки. — Гадость!»
Не заботясь больше о трупе, Пилат со всей силой ненависти и омерзения отшвырнул его в сторону — обмякшее тело отлетело на несколько шагов и упало с глухим стуком — и резко нырнул в поглотившую его тень.
И опять прислушался.
Но кругом было по-прежнему тихо, только со стороны кварталов проституток доносились оплаченные взвизгивания.
Пилат осмотрелся: серебряных богоподобных голов нигде видно не было.
Но стражники с факелами должны были вот-вот появиться — они просто не могли не появиться, иначе какой смысл западни? — просто они запаздывали.
Запаздывали?..
«Делать противоположное ожидаемому, — молниеносно работала мысль Пилата. — А что естественно для попавшего в моё положение? Не заглянув в лицо трупу, со страху его бросить?! И сразу бежать? Куда? Назад, откуда пришёл!.. Значит, труп бросать нельзя. А если бежать, то не назад! И если не назад, то не одному!..»
Пилат легко приподнялся, но так, чтобы не вынырнуть из спасительной тени в предательское серебро света, и нащупал руками труп.
«С попавшим в несчастие обращаться д`олжно бережно…» — вспомнил он наставление ритора.
И Пилат, мстительно усмехнувшись, перевернул труп лицом вниз и, ухватив его за ноги, пригибаясь, споро поволок по улице дальше, в глубь кварталов развалин.
Некогда эта улица была вымощена наспех обработанным камнем, а теперь и без того неровная мостовая была ещё и усыпана обломками камня, поэтому всего трёх десятков шагов было достаточно, чтобы изорвать лицо трупа, обезобразить его до неузнаваемости.
Пилат сделал эти три десятка шагов, — но не остановился. Справа появился первый проём в некогда стоявшем здесь доме.
«Ни во что первое входить нельзя, — мелькнула мысль у Пилата. — Первое просчитывается. Даже если преследуемый действует по парадоксу».
Пилат миновал второй проём…
Также и третий.
А в темноту четвёртого нырнул.
Втащив труп на освещённое луной место, Пилат на мгновение распрямился. В глаза бросилась рукоять кинжала — чёрная, инкрустированная, с белой перламутровой полосой посередине.
Пилат подобную необычную рукоять однажды уже видел, мельком, но внимания тогда на кинжал, видимо, не обратил и потому вспомнить его сейчас не мог.
Пилат перевернул труп лицом вверх. Лицо было, разумеется, обезображено — но Пилату показалось, что оно ещё достаточно узнаваемо. Пожалев, что нет кинжала, чтобы отсечь голову трупу, наместник осмотрелся, различил лежавший рядом громадный камень, с усилием поднял его, чуть отступил, и, занеся высоко над головой, с силой обрушил его на лицо лежавшего перед ним человека — одновременно отскочив, чтобы на него не попали брызги крови и мозга.
Крови и мозга омерзительного человека.
Опасного не только при жизни, но особенно теперь — в своей смерти, и притом в объятиях Пилата.
Он должен был жить! Любой ценой — жить!
Кто бы мог себе представить такую его смерть?! В его, Пилата, объятиях!
А главное, где?!
И на подходе… куда?!
Пилат удостоверился, что труп теперь неузнаваем, и зачем-то столкнул его в какую-то, как ему показалось в темноте, яму. Пилат прислушался — ничего слышно не было. Огней приближающихся факелов не было тоже.
Пилат с облегчением вздохнул — успел! — и, не возвращаясь на улицу, бросился в развалины.
Сейчас главное — вернуться во дворец незамеченным.
Уже подходя к тайному ходу, Пилат в лунном свете внимательно осмотрел руки.
Умывать их нужды не было.
Потому что на них не попало ни одной капли крови ещё неостывшего… любовника его жены!
глава II
версия начальника полиции
Всадник Понтийский Пилат, наместник Империи, смог забыться сном только под утро, спал он беспокойно, — в непрекращающемся кошмаре пытаясь вырваться из объятий трупа, — но безуспешно. Проснулся наместник в холодном поту с мыслью:
«Подставили! Меня — подставили!»
Пилат с силой зажмурился, пытаясь отогнать от себя ночной кошмар. Но случившееся с ним в эту ночь сном не было — и по-прежнему перед глазами Пилата маячило лицо, подсвеченное бледным серебром лунного света.
«Я… мешаю? Кому?»
Если «кто?» и «кому?» наместнику Империи выяснить ещё предстояло, то «зачем?» — было понятно сразу. Каково бы ни было имя заказчика ночного убийства, было очевидно, что у него, Пилата, поднявшегося столь высоко в иерархии Империи, пытались власть из рук вырвать.
А ради чего ещё, собственно, вообще вступают в борьбу?
Зачем убивают?
Ради власти!
О, власть нужна всем.
Стократ тем, у кого её из рук пытаются вырвать.
И Пилат, хотя с недавних пор и начал своей должностью тяготиться и даже подумывал о побеге из дворца (обратно в казармы, а может быть, и ещё дальше), теперь готов был во власть вцепиться, держаться за неё как никогда.
«Но кто, кто нанес удар?! Кто? Кинжал — врага жало, а где его глаз? — напряжённо хмурился наместник Империи. Его пальцы преторианским перстнем отнюдь не поигрывали, но, напротив, бережно ограждали. — Предательство? В самом дворце? Да, не зря этот царь Ирод выстроил не дворец, а скорее крепость… И эти тайные в скале ходы… Боялся царь…»
Наместник непроизвольно оглянулся.
«Кесария? — так называлась официальная столица провинции. — Нет, враг скорее в Риме… Где начинать искать?»
Задумавший сместить наместника мог сам остаться в тени и, вполне возможно, в городе даже не появлялся: ведь в Иерусалиме приезд римлянина достаточно значительного, чтобы претендовать на наместничество, был бы слишком заметен.
Кого в таком случае оставалось искать в самом Иерусалиме? Исполнителей-оборотней?
Наместник поёжился.
Интересно, а сколько им заплатили?
Во сколько оценили разрушение хрупкого благополучия всадника, которому, несмотря ни на что, удалось стать наместником?..
«Кому моё смещение выгодно?» — подумал Понтиец, как и всякий всадник, полагавший, что все ищут одной только выгоды и ничего кроме выгоды.
А раз всем управляют деньги, то всё просто и разрешимо: золото всегда оставляет след.
Понтий Пилат тяжело поднялся с ложа и не стал против обыкновения звать прислужника — оделся сам.
