Борис Екимов - Предполагаем жить
Дай те пожить! А с тобой мы поедем обязательно, – возвращаясь к сегодняш нему, пообещал он. – Пятница, суббота, воскресенье. Три дня наши. Ты когда отсюда уходишь?
– Сегодня обещали.
– Тогда жди сигнала. В четверг вечером мы с тобой полетим… – Он смеялся, по-детски радуясь, словно рядом был праздник, лишь шаг шагни.
В больничном просторном холле седовласый спутник Ильи сказал мягко:
– Как мы хорошо погуляли… Спасибо, дружок. Я даже устал. Надо пе редохнуть… – и неожиданно быстро пошел, но как-то странно, наискось, и, наткнувшись на стену, стал сползать на пол, царапая ногтями гладкую крашеную штукатурку.
Все были рядом: Илья, больничный охранник, дежурная на входе, врачи, медицинские сестры, санитарки. И всё было рядом: целых три этажа лекарей, лекарств, мудреной аппаратуры. Но все это уже было лишним, ненужным. Смерть оказалась ближе, проворней. И на подоспевшей тележке к лифту, к палате реанимации помчали мертвого и потом еще долго мучили бездыханное тело.
Земной, отмеренный срок этого человека был свершен. А с Богом, как говорят, спорить ли, судиться не будешь.
Илья понял это прежде врачей, в первую же минуту. Чутьем ли, наить-ем, но ясно понял: это – смерть. И тотчас живая душа его запросилась на волю, подальше от стен больничных, потому что здесь на каждом шагу – в палате ли, в просторных пустых коридорах и даже в больничном парке, куда он ушел, – повсюду ему чудился седовласый тучноватый сосед, недавний спутник.
Из тенистых аллей еще не ушла прохлада, и красные дождевые черви продолжали свой медленный путь, наслаждаясь теплом, сыростью и затененным листвою солнечным светом. А человека уже нет в живых.
Высокий верховой ветер легким ропотом листвы, казалось, повторял и повторял слова простые: "…на Дон, на хутор… дайте пожить…
Красные Поляны… Зотовская станица… костерок у воды… – слова простые, но порой горькие. – У нас все есть, у нас ума нет". Слова остались, а человека нет. Тягостно было это чувствовать и думать о смерти, пусть чужой, но пролетевшей рядом. И потому Илья, никому не сказавшись, прямо из парка, перебравшись через ограду, оставил больницу и ушел в город.
А в городе было жарко даже в утренний час: по-летнему высокое солнце, потоки машин с горячим дыханием, не остывшие за короткую ночь дома, бетонные да плиточные тротуары – все источало тепло, быстро нагревая утренний воздух.
По улицам текли людские неспешные реки. Илья вошел в одну из них, словно в воду, и сразу забыл обо всем больничном, наслаждаясь здоровой людской жизнью: крепкими телами, обрывками чужих разговоров, улыбками, смехом, чьим-то случайным, мимолетным или пристальным взглядом, мельком увиденным милым рисунком лица, летящей походкой женского, по-летнему едва прикрытого тела, его сладким ли, терпким, манящим запахом и, словно в калейдоскопе, детским топотком, лепетом, ангельским ликом и воробьиным гвалтом возле хлебной корки на тротуаре. Он шел и шел людной улицей, наслаждаясь обычной, но для него подзабытой жизнью.
Он шел и шел, поворачивая то в одну шумную улицу, то в другую. А потом ему стало жарко, и могучий айсберг недавно построенного банка словно позвал его в свою прохладную сень. А потом было забытье ли, откровение: журчанье воды, ее прохлада, зеленые берега. Недолгое заблуждение. И горькое разочарованье, обида: "Это – река обманная! И трава обманная! Надо жить у настоящей реки!" А потом был смертельный испуг: "Я не хочу в темноту!!" Короткий испуг и неожиданное спасенье.
И снова – людная городская улица, но теперь уже полная угроз и опасностей. Подстегиваемый страхом, никуда не глядя и ничего не слыша, он спешил с одной лишь мыслью: "Домой, домой". Укрыться, спрятаться за домашними крепкими стенами. "Домой, к маме. Она ждет меня! А может быть, сразу – в Питер? Подальше от всего. Нет, сначала
– к маме!"
Мать и вправду ждала его, зная все об уходе из больницы, о внезапной смерти соседа, о происшествии в банке, – все узнав и распорядившись о поисках, она почуяла сердцем, что сына надо ждать дома. Там она его и ждала.
Он вошел и сразу стал замыкаться, щелкая дверными запорами, а уж потом быстро заговорил:
– Я здесь буду, с тобой… Никаких больниц. Я здоров, здоров… Не нуж ны мне больницы. – И, поглядев на мать пристально, теперь уже медлен но добавил: – Мама, я все помню. Не было удара молнии. Было другое…
Глаза матери, наполняясь слезною влагою, становились все больше и больше и вот уже, казалось, заняли пол-лица. В них было все, чего не сказать словами: любовь и страх, отчаянье и надежда, боль за сына и радость оттого, что он рядом и можно это почуять, обняв его исхудавшее тело, казалось, такое же хрупкое, беззащитное, каким оно было в далекие годы детства его.
Они стояли в прихожей, обнявшись, минуту-другую, словно не веря, что снова вместе.
– А я ведь сегодня ничего не ел, – наконец неожиданно сказал Илья. -
Даже не завтракал. Так есть хочу, ну просто ужас…
И разом высохли слезы матери. Она засмеялась, и через минуту хлопали дверцы холодильника, гремела и звякала посуда и материнский голос звенел:
– Я это знала! Я ждала тебя! Варя – в отпуске. Но я еще вчера… Умы вайся – и за стол!
А на столе уже сияла белая салатница с яркой пестрядью помидоров, огурцов и сизых колец сладкого лука. Кружил голову сытный дух густого фасолевого супа. В жаровне пыхтели пахучие фаршированные перцы.
Илья ел жадно, но со вкусом, даже причмокивал, а мать с улыбкой смотрела и радовалась. Она понимала, что впереди ее ждет нелегкий разговор. Но все это будет потом. А теперь лишь одно, главное: сын – рядом.
Разговор начал Илья, неожиданно, даже не закончив обеда:
– Мама, ты – классный повар! Великий кулинар! Варе с тобой не сравниться. Ты ведь любишь что-то варить, жарить?
– Люблю, – с улыбкой призналась мать. – Вернее, любила поколдо вать.
Это у меня от мамы, от бабушки. А теперь… – с улыбкой вздохнула она. – Теперь времени нет. Даже для себя, для своих.
– А я помню! Я помню твои пирожки, кулебяку. Солянку твою заме чательную! Рыбную! А лещ – в луке! – вспоминал и вспоминал Илья. -
Сом в томате! А рис-кэрри, по-индийски…
Он огляделся и спросил:
– А где твоя знаменитая библиотека?
Здесь, на кухне, на особых полках всю жизнь размещалась, полнясь из года в год, "хабаровское" собрание кулинарных книг, от старинных -
Апи-ций, Елена Молоховец, Александрова… – до нынешних. Эти книги хозяйка покупала, добывала и, в прежние времена, любила копаться в них, выискивая рецепты интересные и проверяя их здесь же, на этой кухне.
А теперь – ни полок, ни книг…
– Где они?
– Убрала, чтобы не травить душу, – ответила мать. – Нет времени. Вот когда-нибудь… Станет полегче. Заботы – с плеч. Постарею. Вот тогда буду себя и вас баловать, и ваших деток. Для себя, для своих – это такая радость, – закончила она с улыбкой.
– Это хорошо, это правильно – для своих, – одобрил Илья и крот ко попросил: – Мама, давай все оставим. Зачем тебе все это? Давай все оставим… – взмолился он. – Зачем нам? – споткнулся он. – От голоду не помрем. Будем спокойно жить. Мы уже взрослые, работаем. Крыша над головой есть. Спасибо тебе за все. Но зачем, для чего на тебя столь ко взвалено? Тебе трудно… Я ведь вижу. Зачем?
– Что… это? И что… зачем?
– Все, все, все: хлебозавод, магазины, весь твой бизнес… – заторопил ся сын. – Скажи, зачем тебе столько?
– Не знаю… – искренне ответила мать. – Как-то так получилось…
– Вот видишь, ты даже не знаешь.
– Знаю, мой милый, – ответила мать теперь уже серьезней, потому – поняла, что разговор затевается вовсе нешуточный для сына и для нее.
– Очень хорошо знаю, потому что все это не с неба упало. Ты не помнишь… Сколько тебе было тогда… – протянула она руку и взлохматила и без того неприбранную сыновью голову в золотистых кудрях. – Тогда все начало меняться: страна, производство, люди. Я видела, я чувствовала, что скоро- скоро все рухнет – вся наша налаженная жизнь. А ведь надо было и вас рас тить, и старики наши были живы, и отец – ведь все на мне, – подчеркнула она. – Что делать? Рыдать и плакать? На митинги ходить? Или трусиками торговать на рынке. Вот я и начала почти с трусиков, только по-другому. Это было очень непросто, поверь мне. Это сейчас все кажется простым и есте ственным: кредит, возврат, проценты и прочее. Даже дело, бизнес начинают в кредит. А уж машины, квартиры, телевизоры да стиралки и вовсе мелочь. А тогда все лишь начиналось, я брала под пятьдесят процентов, под сто в ме сяц, и надо успеть обернуться. Под слово, под залог квартиры, под золотые побрякушки, с себя их снимала. А что еще заложить? Я ночи не спала, боя лась. Такие деньги… Вдруг чего-то случится. На улицу выкинут. Всех вместе. Ночи не спишь… Мы все ведь были людьми советскими, жили от зарплаты до зарплаты; если премия – радость. На сберкнижке – копейки, на черный день. А основное: аванс – зарплата, аванс – зарплата. В долг взять у родных, у соседей – это уже нехорошо. Что-то продать с той же дачи, огорода
