Михаил Идов - Кофемолка
Горячечный пульс Нью-Йорка должен был по идее убыстрять мой — раздувать мои амбиции согласно обычным айн-рэндовским чертежам. Он даже достучался до Вика и его команды, проводивших теперь вечера за рассуждениями, как бы ловчее попасть на некие «индустриальные просмотры» и «сборники лейблов». Не следовало ли и мне спать и видеть собственное имя, нахлобученное поверх того или иного редакционного списка, волнистые линии моего лица, лыбящегося с авоськи «Барнс энд Ноубл», [10] слышать, как мой безупречно гладкий русский разряжает международный конфликт в ООН? Удивительным образом Нью-Йорк оказывал на меня ровно противоположное действие. Мне не хотелось делать абсолютно ничего и казалось, что именно здесь это сойдет мне с рук. Город меня парализовывал, но это был приятный паралич, укутывающий подобно тяжелому пледу, который мать накидывает поверх твоего одеяла, когда у тебя температура: еще один градус независимости утерян. Еще одна причина не шевелиться.
Моим единственным настоящим талантом, как я обнаружил в эти первые, сладостно-бездвижные месяцы в Нью-Йорке, оказалась фальсификация квалификаций. Отчаянная жажда быть принятым за своего вкупе с гуманитарным образованием, научившим меня безнаказанно сплетать косички несвязанных слов («данное произведение исследует взаимозависимость тела и пространства»), породили чудовище. Взращенное на легком коктейле фактоидов из научного и делового разделов «Нью-Йорк Таймс», чудовище гордилось умением поддержать пятиминутную беседу с представителем почти любой профессии. Это не означало, что я не был бы разоблачен как жалкий мошенник на шестой минуте. Талант заключался в умении выйти из разговора вовремя.
Моим главным подвигом на этом поле деятельности был, несомненно, прием в честь выхода мемуаров Джорджа Сороса. Сам факт, что я на этот прием попал, тоже являлся в своем роде достижением. Я «нашел» «себя» в распечатке гостевого списка в руках у пиарщицы (в фамилии Шарф хорошо то, что она звучит как миллион других нью-йоркских фамилий, в том числе Шифф, Шарп, Шариф, Шаров — если особо усердно шепелявить, даже Сорос) и, обнаглев от легкого прохода, профланировал к самому герою дня и обменялся с ним парой значительных фраз о его частном инвестиционном фонде. Про фонд я прочел ровным счетом одно предложение в интернет-журнале «Слейт» месяцем раньше. Там что-то говорилось об Аргентине, которую Сорос более или менее купил оптом — банки, скот, земли, — как только ее экономика развалилась. Трюк был в том, чтобы не просто повторить эту толику информации слово в слово, а сказать что-то так косвенно с нею связанное, что только человек, точно знающий, о чем идет речь (каковым Сорос, несомненно, был, а я хотел казаться), уловил бы эту связь.
— Не правильнее ли нам пить мате? — спросил я, указывая своей коньячной рюмкой на соросовскую. Корифей усмехнулся и спросил, в каком отделе фонда я работаю.
— Увы, ни в каком, — ответил я. — Я на политической стороне вопроса.
— А! — сказал Сорос. — Мои соболезнования.
— Да, там все непросто, — посетовал я, и мы оба пригубили коньяку в атмосфере глубочайшего взаимопонимания. — Ну что ж, всего наилучшего.
— Всего наилучшего.
Э вуаля! Невидимые судьи подняли таблички — 10, 10, 10, 9,9 от коррумпированного русского судьи, — и, завершив таким образом идеальную коктейльную беседу, я торжественно направился к столу с лососиной. Коэффициент имевшейся информации к использованной был 1:1. Отсюда оставался один шаг до профессии журналиста.
Моя карьера началась с очередной задачки по квартирной алгебре. Вика кинул клуб — он съездил в Хобокен [11] и сыграл три сета за скидку в баре, — и к концу месяца ему не хватало тридцати пяти долларов на его долю квартплаты. По счастью, у меня в тот момент водились какие-то деньги: я легко сшиб три сотни, свозив в суд пожилого словенского иммигранта и переведя его показания (я не говорю по-словенски, но решил, что его шипящие и свистящие достаточно похожи на русский). Я великодушно покрыл разницу. Неделю спустя Вик наградил меня тремя книгами, добытыми на какой-то распродаже: толстый Чивер, тонкий Чандлер и заплутавшие неоткорректированные гранки романа под названием «Лучше оставить недосказанным» — литературного дебюта некоей Дарлы Хесс. Пролистав испещренную опечатками первую главу — скромная полная белая девочка растет в эксцентричном Бруклине 1970-х, — я заметил, что книга выйдет в печать только через месяц. От скуки я закончил роман (мама девочки умирает), написал рецензию в четыреста слов длиной, озаглавил ее «Лучше оставить недочитанным» и отправил в бесплатную газету «Бруклинский гвоздь». Они напечатали ее без купюр; поменялось лишь заглавие, превратившееся в «Первая книга местной писательницы могла быть „Лучше“».
Мне не заплатили. Зато заметили: Хесс процитировала несколько слов из моей рецензии (я назвал ее прозу «розовым суфле», а ее персонажей «кукольными») в интервью другой газете, «Индипедант», чтобы проиллюстрировать смехотворный аргумент о некоем «подсознательном сексизме». Это дало мне повод написать длинное, витиеватое, абсолютно не сексистское письмо главному редактору «Индипеданта», который в ответ предложил мне прорецензировать для них новый роман Джумпы Лахири, тоже бесплатно, в качестве покаяния. Как только я решил, что эпизод себя исчерпал, мне позвонили из ежеквартальника «Бледный отрок» и поинтересовались, не напишу ли я биографический очерк о Рике Муди. «Мы просим авторов работать с нами на добровольной, так сказать, основе, — написал мне редактор отдела культуры. — Но если вы настаиваете, можете прислать нам счет долларов на 50. Если, повторяю, настаиваете». Я раздобыл домашний телефон Муди, раздул нетерпеливый пятиминутный обмен репликами в текст на тридцать тысяч знаков во втором лице единственного числа и выставил «Отрокам» счет на 75 долларов. Следующий звонок был от Алекса Блюца.
На этом, к счастью, мой карьерный рост приостановился. На втором году своей нью-йоркской жизни я оказался внештатным критиком в «Киркусе» — аскетичном издании, основными читателями которого были владельцы книжных магазинов и (здравствуй, мама) библиотекари, принимающие на его основе решения об объемах оптовых закупок. Средняя рецензия насчитывала около трехсот слов и шла без подписи. Освобожденный от шанса быть узнанным и вытекающего риска физической агрессии, я был беспощаден. Моей специальностью были дебютные романы молодых авторов по 50 долларов за штуку. Моя ставка, таким образом, составляла около 16 центов за написанное слово. Моя ставка за прочитанное слово, если считать, что в среднем романе около ста тысяч слов, была 0,0005 цента. Тем не менее к концу того года, когда мы с Ниной стали встречаться, я уже мог — с помощью одной из трех кредитных карточек, находившихся в четко рассчитанной ротации, — периодически платить за обед.
В 2002 году Нина была шифром; к 2006-му она перешла в статус ребуса. Мы встретились на нью-йоркском марафоне. Я не бежал, боже упаси. Бежал Блюц, и ему нужны были зрители. Он запихнул меня добровольцем в команду переводчиков, многоязычную бригаду, призванную помогать иностранным спортсменам не заблудиться в бешеной суматохе «места встречи» — десяти кварталов вдоль Центрального парка, разбитых по алфавиту и отведенных для воссоединения марафонцев с друзьями, семьями и верхней одеждой. Ангажемент включал бесплатный обед и возможность показать себя знатоком, что как раз отвечало стандартным требованиям в моем райдере.
Наш мини-Вавилон с населением около дюжины человек расположился вокруг парковой скамейки в секции Мз-Ми, около 72-й улицы. Стоял холодный ноябрьский день, пронизанный зябким туманом, но от знаменитого парка несло потом и тальком. Все в команде носили дурацкие бейсбольные кепки с пришпиленным к козырьку желтым листком бумаги, перечисляющим основные языки: мы должны были обвести те, на которых говорим. Я выбрал русский и польский, не потому, что знал польский, а потому, что поляки должны знать русский. Рядом со мной села алолицая женщина с комплекцией пуфика и обведенными на кепке Deutsch, Espanol, Francais и Italiano. Она выглядела ужасно довольной собой.
По всей длине замусоренного Сентрал-Парк-Вест насколько хватало глаз торчали переносные башни с ревущими громкоговорителями. Вертолеты взбивали воздух над головой. Все это походило не столько на праздник спорта, сколько на фильм-катастрофу. Время от времени зычная координаторша отправляла одного из нас ликвидировать коммуникационный сбой в другом секторе, и несчастный доброволец, на которого выпадал жребий, спрыгивал со скамьи и нырял в бурлящую толпу. На русского переводчика спроса не было — мои соотечественники — не большие любители утреннего бега по выходным, — и я вскоре заскучал.
