Тюрьма - Светов Феликс
Меня заставила очнуться тишина в камере. Я мусолил Диккенса, а тут вздрогнул от тишины… Яша стоит возле шконки Яна — первый раз при мне оставил свой угол, о чем-то говорит и Володичка тут, белый, даже синий. Яша взмахнул рукой и ребром ладони рубанул Володичку по лицу, кровь хлынула. Ян не шевельнулся. Володичка поднял было руку защититься, а Яша его еще и еще…
«Что это?» — спросил я Виталия Ивановича.
«Не лезь в их дела, ему есть за что. Ходит от шконки к шконке, разносит сплетни. Хотел стравить Яшу с Яном. Темное дело, кум что-то затеял…»
Самый длинный в камере, здоровенный, пудовые красные кулаки, а добродушный: Вася, кликуха у него «Малыш». Мы с ним в одной семье, едим на шконке у маленького Олега. Малыш таскает миски, бестолково: суетится, над ним потешаются, а он не обижается. «Не иначе тебя, Малыш, за ноги тащили, когда мать рожала, потому и длинный…» — «У меня мамка махонькая,— улыбается Малыш,— а бабку над столом не видно, говорунья, рассказывает, рассказывает…»
Малыш и сам любит рассказывать и все про чудеса: черти, домовые, вещие сны, приметы… Я и не знал, что в Москве остались такие рассказчики. И не сказки, случаи из жизни.
Сидит на Олеговой шконке, вокруг наша семья. Малыш говорит, а все слушают, разиня рот.
«Я когда залетел, меня черт толкнул. Утром встал, штаны не успел натянуть, а кастрюлю щей опрокинул. Кто ее свалил? Я и близко не подходил, зачем мне? Бабка сварила, поставила на стол, с краю, я махнул рукой… Да далеко я стоял, как достанешь!.. Здоровая кастрюля, полведра. Бабка говорит: сиди дома, добра не будет, не иначе он про тебя чего задумал… Говори-говори, мол. А у нас на заводе получка. Выпили с ребятами, залез в автобус и задремал. Открываю глаза — темно, а ехать рядом, не пойму где едем. Вроде, Кремль, Красная площадь… Что за дела? Мне на шоссе Энтузиастов. Автобус, видать, круг делает… Рядом девушка сидит, птичка, книжку читает. Носик, глазки. Куда едем? — спрашиваю. На меня поглядела и опять в книжку. А глаза у нее, скажу я вам, не поверите — голубые-голубые, аж светятся. Гляжу, щека покраснела. Мы в парк, что ли, едем? —опять спрашиваю. А вам, говорит, куда надо? И голос такой… Сразу видно, не курит и ничего такого не употребляет. Редкая девушка. Где такую найдешь? Не на шоссе Энтузиастов… Я бы вас проводил, говорю, а то темно… Она закраснелась, поднялась, а тут дверь открыли — выскочила. Я за ней. Темно, а я вижу: бежит, стучит каблучками — от Красной площади, мимо России, к Ногина. У меня ноги длинные, я ее сразу догнал, не придумаю чего спросить, а она в сторону, я за руку, а в руке у ней сумка, дернулась и через улицу, а сумка у меня. Она бежит, я за ней, а навстречу мент. Рванул от него…»
«И про голубые глазки забыл?»
«Напугался, неожиданно выскочил. Он бы меня не догнал, я быстро бегаю, а тут наледь, кастрюля со щами, не зря! Поскользнулся… Он на мне сидит, черт, руки крутит, а у меня морда в крови… Дальше понятно: выпимши, сумочка, а в сумочке три рубля денег, студенческий билет и книжка. Сразу оформилн — хулиганка, первая часть. Она приходит на очную ставку-опознание, моргает глазками и говорит: он ничего плохого не сделал, я сама виновата, от него побежала… А следак давит: по Москве хулиганство, в самом центре, мы его оформили, а вы хулиганов защищаете, преступников. Если боитесь, говорит следак, мы его так упрячем… А она говорит: мне бояться нечего, он выйдет, сам ко мне придет. И адрес дает. Живет на Сретенке. Я, говорит, на суде скажу, он ни в чем не виноват, зачем его держите? И книгу отдайте, библиотечная. А следак говорит: книгу к делу приобщили, как суд решит, тем более, так себя ведете. Тут она заплакала. Меня, говорит, из библиотеки исключат, я одну потеряла, а эта редкая, не купишь. Я говорю следаку: что ж ты, козел вонючий, над человеком измываешься, тебе не следаком быть, а надзирателем в фашистском концлагере. Отдай книгу, все подпишу, чего хочешь, чего не было… А она говорит: если так, не нужна книга, пускай исключают…»
«Ну ты даешь, Малыш! — Олег блестит очочками.— У тебя… Как это, Серый, называется в литературе: конфликт хорошего с этим, как его…»
«Хорошего с отличным».
«Во-во! — смеется Олег.— Дальше следак вытирает скупую мужскую слезу — это обязательно, открывает дверь и вы — ты да голубые глазки — мимо вертухаев, они вам честь отдают, а вы шагаете в загс подавать бумаги…»
«А что думаешь, — сказал Малыш,— выйду, обязательно женюсь. Адрес есть. Она дождется.»
«Яну дай адресок,— сказал Олег, — быстро оформит, дождешься…»
«Ты этим не шути,— Малыш сжал кулаки,— я тебе покажу адресок, свой забудешь.»
«Какая хоть книга?» — спросил я Малыша.
«Стихи, не то Марина Цветкова, не то…»
«Цветаева,— сказал Олег,— жених, поэзии не знает».
«Может, и Цветаева, сказал Малыш.— Я не читал. У нее все самое хорошее…»
Плывет камера в оранжевом, багровом свете. Я уже знаю, еще минут десять, луч переломится о решку —и исчезнет. Десять минут! Много это или мало?.. Плывет камера, ее обитатели, мои сожители и я вместе с ними. Куда?.. Еще немного, думаю я, что-то я должен увидеть, узнать — и тогда пойму…
Я закрываю глаза, а когда открываю — луча нет, мертвый «дневной свет» обнажает загаженное пространство, серые тела моих сожителей, братьев… Смрад еще гуще, невыносимей.
Ничего я не могу понять. Кто они, где мы и что это с нами?!
18
— ..Пожил мужик, ничего не скажешь, в свое удовольствие. Молоток!
— Плдавду говорят, в станице у него трехэтажный дом, проходная и вертухай у входа?
— Вертухай-не вертухай, а капитан из органов. Никого не пускал, хоть секретарь обкома на черной «волге».
— А если он бабу ждет?
— Капитан сам приведет, только скажи…
— Во дает! И пил, говорят, ящиками возили…
— У него катер под парами, мотор греется, хоть ночью — и поехали по всему тихому Дону, а там и бабы, и коньяк…
— Он что хотел, имел! У меня дружок в Ростове, рассказывал. Он, как помер, двум внукам оставил по «двадцатьчетверке», а третьему — «ладу» экспортную…
— За что ж третьего. обидел?
— Хрен его знает, может, с его матерью не поделили.
— Умел жить, мне бы так! Да разве дадут, схарчат…
— К нему из Москвы один ездил — из министерства или писатель, а он его не любил. Тот приедет, а у него запой, неделю пил, когда начинал. Капитан докладывает: у ворот. А он кричит: «В будку его, суку!» Капитан говорит: «Будьте, мол, любезны, товарищ писатель, в будочку…» Отказываться нельзя, больше не пустит. А в будке кобелина, московская сторожевая. Залазит к нему и ждет, пока оттуда не пригласят…
— Неужель писатель?
— Имел он их! У него этих денег, всех мог купить, каждый год книги, на всех языках, по всему миру, одних премий, говорят, на миллионы… Он ему за будку столько отвалит, сам бы залез…
— Ну молодец! Пожил…
— А еще рассказывали, он в карты любитель.
— Во что ж играл — в преф, в очко?
— В дурака подкидного. Или в эту… в пьяницу.
— Да ты что? Какие ж ставки?
— Не в ставках дело, не в игре — там столик хитрый…
— Какой столик?
— Обыкновенный, ломберный.
— Ну и что?
— Приезжает, к примеру, из Москвы или из Ростова чин в больших погонах, писатель или еще кто. Встретил, выпили, поели. А теперь, хозяин, говорит, сыграем. Да я не играю. А у нас простая игра, народная, детская — в дурачки, без интереса. Надо уважить хозяина, будет рассказывать у кого был, что делал. Сам садится с женой, карты свои, ему известные… Да никто и не старается выиграть, жалко, что ли, когда без интереса! А проигрался — под стол.
— Ну и что такого?
— Я говорю — столик хитрый. Снизу, в столешницу забиты гвозди, без шляпок. Залезешь под стол, вылезешь — лысина в кровище. А Шолохов: «Ха, да ха-ха!» Жаловаться будешь?
— Силен! Умел и нахапать и пожить!..
И тут я не выдерживаю… Второй день, как появились статьи в газетах о юбилее великого писателя, вся камера обсуждает: «Как жил человек!» Меня мутит, кручусь на шконке, заползаю в матрасовку, заткну уши — не могу!
