Тюрьма - Светов Феликс
«А как же, само собой.»
«И доска почета?»
«И доска почета. А теперь я, видишь, где…»
«Все нормально, Виталий Иванович, гляди на своих невесток, на внуков, ничего не стыдись, и они пусть на тебя глядят. Вернешься, встретят. Поймут, быть того не может, чтоб и внуки так жили. Пусть смотрят на тебя, знают — нельзя жить на воле, как в тюрьме…»
«Так-то оно так, Вадим, если говоришь, что думаешь. Головой ты думаешь, а у меня совесть ‘болит. Я когда деньги выписывал — себе и людям, тоже мозгами шевелил, чтоб чин по чину, какая работа чего стоит, людей не обидеть. Верно, знаю, что почем, как закон обойти. Закон у нас, как нарочно, чтоб мимо него. Но то голова, а то… совесть. Что ж я на три червонца не мог бы прожить? Не подох бы! А хотелось, как все, никто не живет на три червонца. А зачем, как все? Я тут лежу ночью, не сплю… Разве я за всех, я о себе плачу, понимаешь? Жить, как все, а отвечать все равно за себя. Да не перед судом, хрен с ними — и с судом, и с невестками! Я привык, чтоб вокруг люди — дружки, внуки, а я посреди, как равный… А тут один! В камере один, ночью — один. Не голова — совесть, а я с ней один на один…»
«Ты, говорят, из Афгана, Сережа?»
«Оттуда».
«Давно?»
«Я тебе сказал, как встретились, три месяца тут.»
«Я не про тут, когда оттуда?»
«А я сразу, неделя не прошла.»
«Что так?»
«А тебе нужно — зачем?»
Высокий, смазливый, мелкие черты, глаза холодные, ко всему безразличные…
«Ни за чем, меня тоска берет на тебя глядеть.»
«А чего тебе — за меня?»
«Вернулся живой, жить бы начинать…»
«С чего ее начинать?.. С кем? Тут все чистенькие, спокойные, все по полочкам. Ничего не было, учись, работай, как ты говоришь: начинай жить… Сестра, на два года младше, меня не стесняется, выходит утром в чем мама родила… А я их видел — понятно? И чистеньких, и грязненьких, и как сами ложатся, только живой оставь… Взял двоих, мне одной мало. Одна с нашего двора, я, говорит, тебя ждала. Дождалась, поехали. И кентовку прихватила. Вечером в кабак, потом взял мотор, таксер говорит: возьмешь в долю? А мне чего, поехали. Мы их за углом разок прижали, гаишник осветил, отбрехались. Давай за город, говорит таксер, только заправлюсь… Подъезжаем к бензоколонке, он вышел оформлять, а моя краля дверь открыла и выскочила. Ловить ее, что ли? Пес с ней, отогнали машину и эту… хором. Машина, теснота, наставили синяков… Я, говорит, не такая. Нам, говорю, любая-всякая сгодится. Стала канючить, мы ее выкинули. А что ей — убыло? Или она думала, я ее ночью в загс пригласил? Или она по подъездам марксизм-ленинизм изучала?.. На колонке нас засекли, запомнили, у меня с собой бутылка, он пьяный был, когда выходил… В Афгане меня бы никто не взял, не такие брали, а выскакивал… Надо бы пушку привезти, да видишь, домой торопился, папу, маму, сестоенку повидать, счастливую жизнь завоевывал. Завоевал. Надо бы там остаться. Любой конец, а я в нем хозяин. А здесь всякая мразь надо мной куражится… Объяснил, успокоился? Или чего добавить?»
«Что с тобой дальше будет, если… слезами не отмоешь…»
«Слезами? Ты, дядя, не про меня. С этапа уйду. Я такое видал, от такого уходил… Чтоб я в этом стаде?.. Меня ничем не удержат, зубами загрызу, а уйду…»
Первые дни я его, вроде не видел, разве всех раз глядишь — толпа. А потом смотрю, словно бы два центра в камере: один на первой шконке — Ян и вокруг него, второй у двери: сидят у стены под волчком, набьются, внизу вертухаю ничего не разглядеть.
Яша. Лицо рыхлое, желтое, в крупных оспинах, приплюснутый нос, тяжелые черные глаза. Не слишком, скажем, приятный человек. А вокруг всегда народ: он рассказывает, смеется, за кем-то посылает, кто-то к нему бежит — дергает ниточки и вся камера кружится. Со своей шконки он не слезал, и ели там, «семья» у них, на первый взгляд, самая распоследняя…
Меня с ним познакомил Ян. На третий день.
«Или к нам, Серый!»
Ян на Яшиной шконке, с краю, Яша посредине, поджал ноги.
«Ты, Серый, человек образованный, — сказал Ян,— можешь выдать справку — караимы, кто по национальности?»
«Крымские евреи, они давно в Крыму, с древности.»
«Понял?..— засмеялся Ян.—А он говорит, хазары…»
«Может, и смешались с хазарами,— сказал я,‚— давно дело было, не знаю. А вам зачем?»
«Да он караим! Не хочет к нам, евреям!..»
«А ты был в Крыму?» — спросил меня Яша.
«Был, но… караимов не видел. Там и татар теперь нет. Увезли.»
«Куда увезли?» — спросил Яша.
«В Среднюю Азию.»
«А там ты был?»
«Не был.»
«Какое ж у тебя образование, если нигде не был и ничего не видал? Или у тебя диплом заместо образования?» .
«Диплом. Увижу, когда повезут. Сверю с дипломом.»
«Не много ты повидаешь. Надо было начинать раньше. Меня с десяти лет возят. Я везде был и все повидал.»
«А что ты из клетки увидел? У нас был на спецу один, его в сорок пятом взяли первый раз, тоже говорил, везде побывал, все видел, а поговорить не о чем.»
«А чего ему с тобой говорить —о чем?.. Тебя, к примеру, повезут, ты куда будешь смотреть?»
«В окошко».
«Верно, куда тебе еше глядеть. Много ты в окошко из клетки разглядишь — верхушки у елок. А меня повезут, я на тебя погляжу, а потом буду рассказывать где был да чего видал.»
«Что ж ты у меня разглядишь?»
«Понял?..— Яша повернулся к Яну.— Чего ты его ко мне привел?.. Образованный… Что он против меня?»
«Он за правду сидит, — сказал Ян,— ты аккуратно.»
«А мне за что б ни сидел. Чего он знает? Ты хоть когда видал книгу — Библия называется?» — это мне вопрос.
«Видал», сказал я.
«Может, читал?»
«Читал.»
«Во как! Какие там первые слова?»
«В начале сотворил Бог небо и землю».
«Гляди, верно!.. Сколько там книг, в Библии?»
«Пятьдесят, в Ветхом Завете. А ты меня зачем спрашиваешь?»
«Хоху понять, чего твое образование стоит. Про караимов ты читал… Какие ж они евреи, если их двести лет назад царица Екатерина освободила от еврейских налогов и в рекруты их не брали? А евреев брали.»
«Про это не знаю.»
«Откуда тебе знать… А почему такая к ним милость, если они, как ты говоришь, евреи?.. Они в Крыму еще до Рождества Христова — понял? Что ж они виноваты, что евреи Христа распяли — евреи, не караимы!»
«А ты в Христа веруешь?» — спросил я.
«Про все написано,— на мой вопрос Яша никакого внимания не обратил. И про караимов тоже. Ты прочитал в книжке, а ничего не понял. Как и Библию прочитал, а про что написано, не знаешь. Ян — еврей, а спроси его, читал он Библию?»
«Я по другому делу», — сказал Ян.
«Думаешь, там история? — продолжал Яша.— Один царь убил другого, зарезал десять тысяч, у другого царя сын увел жену, третьему глаза выкололи, он свою силу на бабу променял… Там не история, не про царей. Там человек и Бог. Один человек, а в нем вся история. Бог смотрит на человека, а человек смотрит на Бога. Один видит Бога, а другой нет. Я гляжу на тебя и все вижу.
И как ты Бога на бабу променял, и как сына зарезал.. испугался, как бы он у тебя бабу не увел. И как за деньги друга продал… Зачем мне твое образование? И в окошко глядеть не надо. Понял чего?»
«За что ты сидишь, Яша?»
«Пускай у кума болит голова. Тебе зачем?..»
«Ты с ним поаккуратней, — сказал мне вечером Ян.— Не простой мужик. Наверное, блатной, хотя не похож. Не пойму, зачем его к нам кинули? Ни во что не лезет, собрал шоблу и гуляет с ними… Я ему в первый день. сказал — хочешь старшим? Я, говорит, тут долго не задержусь, а с кумом лишний раз не надо… Я тоже недолго, они меня выкинут, случайно влетел, убрали старшего, крепкий был мужик, лучше я, думаю, а то мало ли…»
Еще через день я увидел Яшу в другом качестве, он уже не богословствовал. Был в камере малый, Володичка, «наркоша» — неприятный, липкий, шушукался, откровенно-глупо льстивый и надоедливый. Сначала я его видел на шконке у Яши, потом он перекочевал к Яну…
