Когда-то там были волки - Макконахи Шарлотта

Она поднимает на меня глаза, и я полностью открываюсь ей, распахиваю душу, чтобы она видела меня, и она видит, и умирает.

Всем божьим тварям известна любовь.

Я долго глажу мертвую волчицу.

В конце концов холод заставляет меня двигаться. Не потому, что я хочу бросить ее. Нет, мне подобное даже и в голову не придет. Я привезла с собой халстину. Завернув тело, я опускаю Галлу на колени, чтобы положить его на спину лошади. Попутно поражаюсь, что Галла согласна тащить эту ношу, но она всегда была смелой девочкой. Волчица не так тяжела, как выглядит, это стройное, изящное животное. Теперь, лишенная свирепости, обокраденная, она кажется даже хрупкой. Не в первый раз меня захлестывает ненависть к моей работе, к ее человекоцентричности. Я бы оставила труп здесь, чтобы им могли кормиться другие животные, если бы не нужно было предоставить Рэду и другим охотникам доказательства смерти Десятой, если бы мои обязанности не требовали провести изучение ее останков.

Я снова забираюсь на спину Галле, садясь прямо перед волчицей и прижимаясь к ней, чтобы ощущать поясницей угасающее тепло. И тут начинаются схватки.

Прежде такое у меня уже было. Но на этот раз они… сильнее, ощутимее.

Моя малышка пытается вырваться на свет. Я чувствую спазм, боль, а потом все проходит. Я трогаю лошадь и отправляюсь домой со смутной тревогой и с отчетливой мыслью: нет, еще рано. Я не могу быть настолько невезучей.

Если только это не моя вина. Движения моего тела, воспаление моей души. Привычка забегать до времени вперед.

«Не сейчас, крошка, — говорю я. — Потерпи».

Но схватки продолжаются, их интенсивность и частота увеличиваются, и наконец я вынуждена прекратить лгать себе и признать: начинаются роды. Единственный вопрос: успею ли я вовремя добраться до дома. Это ведь длится много часов, так? Иногда даже несколько дней!

Обратный путь короче. Направляясь сюда, мы кружили, чтобы подобраться к Десятой, и сейчас я могу срезать дорогу и пуститься прямиком через лес Абернети, к своему дому, потом мимо него в город, в больницу, где лежит Дункан. Это последний рывок, но он, однако, займет много времени. Впереди расстилается лес, и все же я бесконечно рада находиться под его покровом.

Деревья шепчут: «Вперед. Еще немного».

Давление изнутри усиливается, и мне приходится слезть с лошади. Нужно идти. Я часто дышу, матерюсь и хожу кругами. Мне до чертей плохо, настолько плохо, что, кажется, тело не в состоянии вытерпеть этой муки, но я терплю, отбрасываю рациональные мысли и начинаю торговаться с небом и землей, не имея представления, что же мне делать и как это остановить, но это решительно, решительно нужно остановить.

Я замечаю, что Галла нервничает, но у меня нет сил волноваться об этом, пока я не испускаю длинный низкий стон, похожий на мычание коровы, и она в испуге дергается и сбегает, бросая меня здесь, и теперь у меня появляются силы волноваться об этом.

Поэтому я иду пешком. Между схватками, как можно дальше, пока не подходит следующий спазм. Кожу так саднит, что, кажется, болит даже одежда, и я бы отдала что угодно за возможность снять ее, но я еще сохраняю ясность рассудка и могу удержать себя от кретинских поступков. Я должна начать думать о ребенке. Я такая упрямая. Я трусиха. Я подвергла девочку опасности, поскольку до ужаса боялась, что полюблю ее и эта любовь поглотит меня целиком, а я не могла позволить себе стать так катастрофически уязвимой, а потому сделала уязвимой ее, а это непростительно.

Пробираясь через снег, я разговариваю с ней. Говорю все то, что могла бы сказать на протяжении последних восьми месяцев, не будь я такой малодушной. Я упрашиваю ее жить, потом это кажется глупостью, потому что это ее воля к жизни опоясывает мое тело болью каждые несколько минут, ее власть превозмогает все мои старания игнорировать ее. Вставая на четвереньки в снег, я убеждаю себя успокоиться и собраться с силами, которые будут достойны ее упорства.

Не знаю, сколько времени проходит, прежде чем я понимаю, что нужно снять штаны. Я стараюсь не тужиться, я не знаю, как правильно тужиться, и все равно не могу не делать этого, приходится. Я никогда еще не была так напугана. И никогда не была так спокойна.

Я стягиваю сапоги, брюки и нижнее белье, оставив носки, и расстилаю на земле пальто. Деревья надо мной и вокруг меня. Они качаются. Я здесь дома и очень этому рада. В конце концов, справедливо, что я тут оказалась. Я всегда сюда стремилась.

Боль начинает овладевать мной, распирать изнутри, взрываясь мощным рыком, который распугивает сидящих на ветках птиц. Малышка ломится сквозь меня, и мышцы стискиваются так крепко, что у меня сперло дыхание, в глазах пляшут искры, и я думаю, что человеческое тело — осечка эволюции: оно не приспособлено для того, чтобы выдерживать такие муки, наша плоть слаба, наши возможности ничтожны, и все же женщины рожают каждый день и выживают, а потому и я справлюсь, произведу на свет дитя и выживу, потому что после этого мне нужно будет отнести младенца в безопасное место.

Пальцами я касаюсь ее головки — я не знаю, точно ли это череп, но там явно есть что-то твердое и влажное, остается только надеяться на естественный ход вещей. Я никак не могу найти правильную позу, лежать на спине кошмарно больно, но, стоя на четвереньках, мне не дотянуться, чтобы поймать ее, так что в итоге я встаю и прижимаюсь лбом к дереву. Оно поддерживает меня в таком положении, я подгибаю колени и протягиваю руки, чтобы поймать младенца. Внутри у меня появляется уверенность, которой я никогда не знала. Это моя боль. Не игра ума, не украденное чувство; она принадлежит мне, и только мне. Это мое тело, мой ребенок. Я чувствую свое дитя, оно только мое, и внезапно истина личного переживания приобретает такую мощь, что я оказываюсь способной на громадное усилие. Головка и плечи вырываются наружу, и затем все тельце выскальзывает на свободу, мои руки ловят его за ножку и поднимают к груди. Девочка розовато-синенькая и покрыта кроваво-слизистой жижей, так что я приближаю рот к ее лицу и высасываю лишнее из ее дыхательных путей. Она делает глубокий вдох и втягивает воздух в мои легкие, наши общие легкие, и я думаю, что мой синдром, который раньше был издевательством, проклятием, тяжелой ношей, в эту минуту — подарок. Она открывает глаза.

И смотрит на меня.

И я тут же становлюсь вполовину меньше и вполовину больше.

Я оседаю на свое импровизированное ложе, прижимаю дочь к себе и придвигаю к груди, чтобы она могла присосаться. Она сразу же, почти без усилий, хватает сосок. Я смутно чувствую, как выпадает плацента, но слишком сосредоточена на лице младенца, чтобы обращать на это внимание. Она такая крошечная. Не знаю, удается ли ей добыть что-нибудь из моей неподготовленной груди. Я перекусываю пуповину зубами и заворачиваю девочку в свою нижнюю майку с начесом. Я не могу даже вынести мысли о том, чтобы выпустить ее из рук, оторваться от нее хотя бы на мгновение, но мне нужно одеться, иначе я замерзну до смерти. Поэтому я кладу ее, неуклюже натягиваю одежду и снова прижимаю дочь к груди, прикрывая полами теплого пальто. У меня совсем не осталось сил, ноги почти парализованы слабостью. Промежность сильно кровоточит, и это меня пугает, но отдыхать некогда, мне нужно отнести девочку в тепло, туда, где о ней позаботятся. Так что я собираю последние капли воли, встаю и пускаюсь в путь.

Маленькое существо спит у меня на руках. Нас обе их успокаивает запах друг друга. Я отдаю ей все тепло, которое у меня есть. Оставляя позади кровавый след.

Внезапно я понимаю, что впереди меня идет фигура, под которую я подстраиваю свой шаг.

— Папа! — кричу я, и он останавливается. Поворачивается.

— Девочки мои, — с беспредельной любовью произносит он.

— Куда же ты пропал? — спрашиваю я.

— Ушел в лес.

Я проглатываю застарелый болезненный ком.

— Там о тебе заботятся?