Майгулль Аксельссон - Апрельская ведьма
Мы — единый удвоенный крик.
Ларс ФорсельНе хочу просыпаться. И знать.
Припадки все чаще лишают меня какой-нибудь из моих немногочисленных физических возможностей, а то и сразу двух. Эпилепсия — осенняя буря, а я — одинокое дерево. Она бьет и трясет меня, и лист за листом опадают на землю. Скоро останутся только голые ветки.
На прошлой неделе у меня пропала чувствительность в правой ступне. И я не хочу знать, чего я лишилась сегодня.
К тому же пока еще не осень. Завтра — день весеннего равноденствия. Первый вешний день и последний — зимний.
Бенанданты ощущают его нутром, он будит зуд в теле. Они ерзают на работе, в банках и бутиках, они думают о фенхеле и дурро вместо дебета и кредита, взгляды их блуждают, и они не слышат, когда к ним обращаются. Их одолевает тоска, ибо они знают, что уже сейчас где-то выходят на построение умершие и готовятся к ночному параду.
Другие — такие, как Хубертссон и Кристина, Маргарета и Биргитта — об этом понятия не имеют. Большинство даже не помнит, что сегодня равноденствие, а из тех, кто помнит, мало кто знает, что в иные времена этот день праздновался. Каждый год, еще когда Тиамат и Мардук были богами в Месопотамии, зима и весна боролись друг с другом: у иниутов человек, родившийся летом, должен был побороть того, кто рожден зимой, в стародавней Швеции проводили турнир между графом зимы и графом лета, в Германии — хлестали людей и скот ветками с набухшими почками. Но истинная борьба совершалась тайно. Столетиями бенанданты встречали ведьм в незримом бою в ночь весеннего равноденствия, сперва лишь в средневековой Италии, а потом все дальше на севере. На юге они вооружались дротами из стеблей фенхеля против дротов ведьм из стеблей дурро, на севере — ветками с набухшими почками против елового лапника ведьм. Но повсеместно бой велся во имя единственного — ради будущего урожая. Бенанданты защищали людей от голода.
Я ношу незримый знак ведьм, их stigma diaboli: я не умею плакать. И никогда не умела. Однако каждое равноденствие я перехожу на сторону бенандантов, будто закоренелый дезертир. Ну и пусть. Нынче мало осталось ведьм, способных привлечь меня к ответу. Ведьм вообще мало осталось. Потому и торжества бенандантов теперь стали иными. Теперь они все больше — фланговые и запевалы на Параде Мертвых четырежды в году. Вряд ли они замечают черную птицу, кружащую над ними и кричащую о давнем голоде. Ничего странного. Бенанданты — люди своего времени и, как люди своего времени, о голоде успели уже позабыть. И не знают уже, что у него длинные пальцы, что он способен запустить их далеко-далеко в сытую эпоху и вонзить когти в ее пухлые бока.
А я знаю. Потому и кричу птичьим криком. Потому стану кричать и в эту ночь.
Но пока я не в силах подняться. Черстин Первая так накачала меня стесолидом, что я недвижным камнем лежу в своем собственном теле. Сердце бьется медленно и тяжко, от каждого удара содрогается грудная клетка. И в такт содрогаются мысли, скоро я уже не в силах буду с ними совладать...
В таком состоянии я могу только издали следить за моими сестрами, я не могу уже подталкивать их, куда нужно. Но что с того, у повествования на такой случай есть свой внутренний механизм. И оно уже катится дальше само, помимо моей воли и умысла.
Маргарета только что постигла нечто — и оно испугало ее, поэтому она стоит голая, стуча зубами, перед зеркалом в ванной комнате «Постиндустриального Парадиза», пытаясь завернуться в махровое полотенце. У нее никак не получается, она суетится, роняет полотенце, потом нагибается, чтобы поднять его, снова роняет и снова нагибается. Она, как всегда, торопится. Не пожалей она времени и разотрись насухо сразу после душа, теперь бы не так мерзла и не было бы проблем с полотенцем. Но время она пожалела, как всегда, а теперь, закрепив наконец полотенце поверх груди, мчится босиком в верхний холл, потом вниз по ступенькам, нимало не смущаясь тем, что оставляет на полу мокрые следы. Кристину они не обрадуют, она не любит следов от мокрых босых ступней. Потому что они ее пугают. Разумеется, она попытается уговорить себя, что следы оставила Маргарета, что это — естественно, когда у тебя гостит неряшливая сестрица, но уговоры не помогут. Еще много недель спустя еле слышный внутренний голос будет грозить и предостерегать: «Берегись! Что, если ты не так одинока в этом доме, как тебе кажется, возможно, кто-то или что-то таится за углом, — что-то или кто-то, кто так любит играть со спичками...» Бедняжка Кристина! Еще много ночей она не сможет спать спокойно. А ей всего-то и хотелось, что покоя и отдыха.
А Биргитте не нужно ни отдыха, ни покоя. Уже выйдя из камеры для алкоголиков, она успела довести до слез аспирантку Полицейской академии, без спроса позвонить из пустой канцелярии и пробраться в комнату личного состава, где ее застукали двое молодых полицейских. В каком же они были бешенстве, когда услышали от нее претензии по поводу качества их собственного кофе. Как раз теперь ее только-только удалось выдворить из помещения для задержанных. Но уходить на улицу она не желает — теперь она прямым ходом направилась в приемную на первом этаже. И через минуту уже, размахивая руками, громким голосом сообщает издерганным пострадавшим, ждущим своей очереди подать заявление, что рядом с Норчёпингской полицией подвалы гестапо вообще отдыхают и что лично она намерена заявить как минимум на семерых ментов за превышение полномочий.
О да! Сегодня она в ударе. Правда, на прием работает неважно. И поэтому не вполне сознает, что несколько погорячилась с выбором аудитории. Ведь человек, у которого только что разбили окна, или сожгли стереосистему, или угнали машину, вряд ли посочувствует немолодой и шумной даме, чья физиономия и манера изъясняться явно наводит на смутные подозрения... И поэтому же она не замечает, что сзади к ней приближаются двое молодых полицейских с хищным блеском в глазах. Ох как они ее сейчас выпихнут! Убирайся вон, старая пьянь!
Черстин Первая сильно ударяет меня по щеке, принуждая смотреть ей в глаза. Они мерцают, как драгоценные камни.
— Так, — говорит она, стаскивая резиновые перчатки. — Сейчас надо будет поменять простыню, постель насквозь мокрая. А потом переодеть ее в сухую ночную рубашку...
— А верхнюю одежду не надо? — уточняет Ульрика.
— Теперь незачем, после такой дозы стесолида. Она еще не один час проспит...
Я все не решаюсь пересчитать свои оставшиеся физические возможности, но шевелю губами, давая понять — я хочу говорить, пусть мне подадут мундштук. Черстин Первая видит это, но притворяется, будто не замечает. Может, опасается, что я снова начну требовать душа. И вместо этого, гладя меня по лбу одной рукой, другой отпихивает в сторону стойку с компьютером. И вот уже желтый шланг с мундштуком болтается вне досягаемости. Мне нельзя говорить до тех пор, пока не разрешат.
