Василий Белов - Год великого перелома
В новой нечаевской зимовке среди голых сосновых стен качалась на березовом очепе люлька. Нечаев сам дергал ногой за веревочку. На столе остывал самовар, бутылка наполовину выпита. За столом, кроме Нечаева, сидели счетовод Зырин и Павел Рогов. Увидев в дверях Митю, все трое замолкли. Куземкин тоже подрастерялся и забыл поздороваться, вертел головой направо-налево.
— Митька? — вскочил Нечаев. — Давай проходи!
Веревочка от зыбки, петелькой надетая на ногу, не позволила хозяину избы встретить председателя как следует.
— Счас самовар поставим! У меня ни матки, ни жонки дома нет, вишь, сам зыбку качаю. Петруха? Где у меня Петруха? Людмила, сходи за рыжиками!
— Товарищ Нечаев, — Куземкин отошел обратно к дверям. — Выйдем на пару слов!
— Я, Димитрей, в своем дому, и мне ходить некуды. А ты снимай пинжак да садись за стол!
«Добром не кончится, уходить надо», — подумал Куземкин, но почему-то снял верхний пиджак и повесил на гвоздь.
Нечаев уже разливал по стопкам. Людка принесла из кути свежей закуски и вторую бутылку. Но когда она унесла со стола самовар, чтобы налить воды, Павел Рогов встал и через стол взял Куземкина за грудки. Одной рукой жгутом скрутил Рогов Митькин костюм, скрутил вместе с бумазейной рубахой и произнес:
— Садись, фартушка, на мое место! Извини, Иван да Людмила…
Иван Нечаев и Володя Зырин ничего не успели сказать. Павел отпустил Митькин костюм, вышел из-за стола и сдернул шубу с гвоздя. Как выходил из нечаевской зимовки, он не запомнил. Не осталось в его памяти и то, о чем говорил он на улице с Киндей Судейкиным, куда и кто бегал для них за вином. Вроде сам Киндя пол-литра выставил, от чего понеслась, завертелась в глазах и быль и небыль. Киндя, сидя на табуретке, шпарил на балалайке:
Кеша с Мишей по Шибанихе
Ташшили лисницу,
Митьке муди раздавили,
Сделали еишницу.
… Кто и куда таскал по деревне лестницы? Про кого поет Киндя Судейкин?
Двоилась рама в окне. Звенела в руках Кинди суматошная балалайка. Не в лад балалайке орал под печкой петух. И плыли, плыли перед глазами коричневые Киндины потолочины. Или проходили перед Павлом широкие мельничные крылья? То мелькала в глазах пустая корзина, летящая в снег, то вдруг мерин Карько махался, бил по щекам черным своим хвостом…
Павел слышал, как жена трясла его за голову, прикладывала ко лбу мокрое полотенце.
— Паша, Паша, пробудись-ко. Пойдем домой, не вались! Очнись, ради Христа…
— Пойдем… Где это я? — Павел открыл глаза. Начал трезветь.
Девчонки в избе играли в прятки. Киндя храпел на лежанке в обнимку со своей балалайкой. Голова у Павла раскалывалась от боли. Неужто от вина она так болит? Нет, не от одного вина, видно, и угорел где-то. У кого угорел? И то сказать, никогда так много не пил вина… Стыд! Хорошо, что на улице ни живой души. Но ведь из окошек-то все равно видно, как тащится по деревне похмельный мужик, волокется под руку с беременной бабой.
Павел на ходу хватает снег, чтобы потереть виски, остатки зобает. Вера еле его удерживает:
— Ой, Господи! Болит нога-то? Вот и ладно, Пашенька, ежели не болит… Ты не ступай на лапку-то, на пятку ступай…
Он долго плелся с ней по деревне, еле поднялся на роговское крыльцо. В избе он сел на скамью у лежанки. Вера снимала с него валенки. Он, обессиленный, заплакал, уткнулся лбом в тугой теплый Верин живот.
За столом брат Алешка играл в лодыжки с Вериным братом Серегой…
Скорехонько Вера уложила мужа на кровать за шкафом. Намочила холодной водой конец полотенца, приложила к горячему лбу. Он бормотал что-то невнятное:
— Скажи дедку… Это… где он? Пусть… А кто сходил за Олешкой?
— Дедушко посылал Сережку. Сережка и сбегал к Мироновым, — смеялась Вера Ивановна, — Лежи, лежи со Христом.
Голова Павла отрешенно и тяжко упала на подушку, обтянутую розовой ситцевой, еще свадебной наволочкой.
Вера велела ребятам сложить лодыжки в пестерочку и отправила наверх. Вернулась с дневного обряда мать, вымыла у шестка руки. Вера выцедила по ставкам молоко из подойника, и обе опять уселись сновать пряжу.
— Таня-то, видно, уж не придет, — сказала Аксинья и хлебным ножом продела в бердо очередную нить. — И Таисья Клюшина на погост убежала. Господи, что делается!
— А где дедушко-то? — Вера качнула зыбку.
— Да на мельнице. Либо у Клюшиных, книгу читают. Кто приходил за листницей-то?
Вера сказала, что приходили за лестницей двое, Иван Нечаев с Володей-приказчиком, что от обоих пахло вином и что лестницу она отдала им без дедка.
— Иди-ко, иди к церкве-то! — предложила Аксинья. — Погляди, чево там делают. Сережку с Олешкой не пущу, пускай дома сидят.
Вера, недолго думая, увязалась платком и накинула козачок.
* * *Народу около церкви было, однако ж, не так много, больше старухи, да бабы, да ребятишки «разных калиберов», как сказал Савватей Климов. Эти бегали туда и сюда, не щадя отцовской обутки. Снег с южной стороны храма мокрел и таял. Ребята бросались комьями. Один ком вскользь угодил в лицо Новожилихе.
— Да что вы, лешие! — заругалась она. — Что вы, рогатые сотоны, уж по народу палят. А кабы в глаз попало?
— Им чево не палить? — заметил Савватей Климов. — В школу не ходить. Наставницы ихние сидят да только ревят.
— Заревишь, коли из дому выгонили.
— А вот нонче кто у нас наставница! — крикнул Савватей, увидев Зою Сопронову. — Наверно, за вином бегала.
— Да ведь и продавец тут!
Зоя мелькнула в поповском садике и скрылась в воротах.
Володя Зырин с Иваном Нечаевым, оба под хмельком, дурачили девок. Зырин надувал какой-то долгий тонкий пузырь, привезенный из города, приставлял его к середышу. Девки визжали. Бабы колотили приказчика по хребту.
— Оне чево, ироды, сдумали? — кричала Новожилиха. — А на колокольне-то кто?
На колокольне сидел Миша Лыткин. Он шаркал поперечной пилой толстую балку, на которой висел большой колокол. Вчера Миша и Митя подвели под балку два чурбака и, чтобы не зажимало пилу, топорами забили клинья. Сегодня Лыткин один старательно пилил наверху этот толстый брус.
Горбатая ольховская нищенка Ириша поминутно крестилась, тихонько плакала и что-то шептала.
— Господи, прости им, грешным! — услышала Вера ее слабенький голосок и подошла к Таисье Клюшиной, чтобы вместе уйти в деревню.
Но люди шли, наоборот, из деревни, толпа разрасталась.
— Что делается, что делается! — вздыхала Таисья.
— Отсохнут у их руки, отсохнут! — Новожилиха клюшкой тыкала в снег. — Ноги в коленках сведет!
