Ариадна Борисова - Манечка, или Не спешите похудеть
Виталий отвернулся с раздосадованным лицом. Вано вздохнул:
— Нет. На меня не смотрит Маняща. Только на тебя смотрит. Извини, Выталик, я думал, ты нормальный, а ты… Эх! — Грузин с силой втоптал окурок в землю.
— Я боюсь! — громким шепотом крикнул Виталий. — За нее боюсь. Вдруг я сделаю ее несчастной? Что тогда? Я — бродяга, хотя дом у меня есть, и работа любимая была. А сейчас — ничего. Дом чужой, все чужое, внутри — ржа, я бомж не снаружи, я — бомж внутри, понимаешь? Зачем ей такой?
— А ты не боись, — серьезно сказал Вано. — Маняща тебя любит. Правда, я вижу. Такой любовь один раз в жизнь бывает. Это — счастье, когда такой любовь. И ничего делать не надо. Душа у тебя хороший. Совсем не отпетый, не ржавый душа. И ты сам Манящу любишь. Я вижу. Я завидую тебе. Белый зависть, правда! Такой женщин, вах! Вы два половина — один человек. Большой ошибка сделаешь, смотри! Если хочешь, давай я свой бригад сюда привезу, познакомишься? Может, на работа к нам пойдешь. Отличный ребят!
— Спасибо, Вано. Не надо, извини. Дай сам в себе разберусь.
— Ну, как хочешь. Разберешься — приходи. Адрес знаешь.
— Да, помню, ты говорил. Может, приду…
— Подумай, Выталик! Оч-чень хорошо подумай! — заорал Вано из машины, заводя мотор.
Стол был чист. Маняша уже спала. «Вроде не быстрая на вид, а все успевает, и не заметишь», — обыденно, по-домашнему подумал Виталий. Стараясь не тревожить, прикорнул рядом и сразу провалился в темноту без мыслей и снов.
Вечерами они подолгу прогуливались по утрамбованной песчаной дорожке. На задворках она вела к смородиновым кустам и березе неподалеку от озера. Маняша шла впереди. Держалась прямо, но плечи сжимались от радости и смущения. Знала, что Виталий на нее смотрит.
Под березой рябилась круглая лужа, усыпанная желтыми, с линялым исподом, листьями. Виталий стелил старое лоскутное одеяло на жухлую траву, садился и вдыхал отдающую баней свежесть воды, настоянной на березовом листопаде. Маняша растирала в пальцах усатые зерна злака, занесенного сюда неразборчивым ветром.
В детстве она ходила с дедом Саввой на сельский ток. Когда-то тут на полях выращивали пшеницу. Дедушка запускал руку в золотой сноп, извлекал из него пригоршню зерна и на глаз определял качество. «Как появятся всходы, стебель в трубочку пойдет и заколосится — гляди в оба. Все равно что зубки у дитяти прорезаются, — рассказывал дед Маняше. — Самое важное время наступит в месяц наливки зерна. Оно должно быть не морщинистое, не худое. Доброе зерно емкое, плотное, и цвет у него румяный…»
Виталий притягивал Маняшу к себе, и они лежали тесно, будто сливались в одно спелое продольное зерно в теплой почве. Запрокинув головы к увядающей небесной сини, вбирали в себя мощный нутряной запах земли. Ветер мягко сплетал светлые и темные кольца волос. Казалось, они двое жили и будут жить так вечно — старый дом с его спартанской обстановкой, серебристый предвечерний свет затянувшегося бабьего лета, тепло безмолвной близости. Не верилось в существование на земле другого мира, где постоянно что-то громко взрывалось, падало и поднималось в цене, где проводились выборы и производились военные ракеты. Тот мир чудился жалкой бутафорией на фоне этого, божественного и незыблемого, текущего в вечность. Все в этом маленьком сердце мироздания было прекрасно, подлинно и патриархально, все для них одних — простое и великое, как свет, хлеб и вода. Они нисколько не тяготились однообразием своих святых и грешных дней.
Но настал день, когда казавшаяся бесконечной половина месяца подошла к завершению. Настенный календарь предупредил Маняшу о завтрашнем приезде тети Киры. В календарь можно забить гвоздь, а в текучее время, увы, не забьешь, не остановишь его безжалостный бег. После ужина Виталий закрыл окна ставнями и заколотил новыми досками, словно поставил свежие кресты.
Последняя ночь преподнесла сюрприз, о котором как раз-таки беспокоилась тетя Кира, совсем не предполагая, какой судьбоносный виток она закрутила своей памяткой, оставленной рассеянной Маняше. Тетка будто что-то предчувствовала, поставив для пущей убедительности три восклицательных знака в приказе проверить дачу…
Очевидно, воры не сомневались, что в доме никого нет. Попробовали пройти цивилизованно, открыв секретный засов калитки, не сумели и перемахнули через штакетник палисада. Виталий услышал шаги и говор в сенцах, бесшумно подхватил у печи кочергу и замер у выключателя, собранный, как зверь перед прыжком. Маняша молниеносно накинула платье и встала за спинкой кровати, дрожа от страха, в то же время готовая сжать кулаки или распустить, точно гарпия, пальцы. Едва дверь растворилась и воры зашли, разлитый по дому электрический свет сразу их обезоружил. Они ринулись обратно, но выход уже перекрыли пружинистое тело Виталия и грозно поднятая кочерга. Наученные горьким опытом, похитители разом присели и закрыли головы руками.
«Бедные!» — горячо пожалела мазуриков Маняша. Сострадая кому-нибудь, она тотчас же забывала все причины и следствия, кроме самой этой острой жалости.
Кочерга резко опустилась…
Виталий не собирался пробивать чьи бы то ни было злонамеренные башки. Отставив свое орудие к стене, он развернулся и вздрогнул: между ним и воришками стояла яростная Маняша:
— Не тронь!
Он так изумился, что сделал нечаянный шаг навстречу, и Маняша сильно ударила его ладонью в грудь. Шлепок получился звонкий, как хлопок ладонь об ладонь. Добросовестная красная отметина отпечаталась на груди. Подслеповато щурясь, тати подняли головы и в ужасе уставились из-под скрещенных пальцев на странных жильцов вроде бы необитаемой дачи. «Ба, знакомые все…» — подумал и расслабился Виталий.
Жулики действительно оказались знакомыми. Причем не только ему, но отчасти до полусмерти перепуганной Маняше. Она съежилась, сообразив, что натворила, и Виталий зашелся в хохоте. Он хохотал, сгибался пополам, захлебываясь смехом, шумно вдыхал и, как сумасшедший, смеялся снова. Маняша стояла столбом. Щеки пылали, руку она растерянно вытянула в сторону. Преступную руку, посмевшую ударить любимого человека.
Виталий вытер выбитые смехом слезы. Слабый от него, не без труда приподнял замершую женщину под локотки, прижал к себе. Ласково прошептал в ухо:
— Эй, очнись! Все хорошо, заступница за мошенников! — и уже громко, с отзвуком веселой досады, крикнул: — Баста, карапузики, кончилися танцы! Мося, Кот, да отомрите же вы!
— Оба-на! Геолог! — хрипло и радостно заорал Мося, старик в кожаной куртке, распрямляя с треском баклажанные колени, все так же мелькающие в дырах штанов.
