Нина Федорова - Семья
У него был ужасный голос. Этот голос являлся биографией человека. Он свидетельствовал о бесчисленных ночах, проведенных на голой земле во все времена года, о пьянстве, когда* была водка, о табаке, о голодных днях, о болезнях, грызущих тело долгие годы. С таким голосом невозможно родиться, его нелегко приобрести. Он является знаком безвозвратно погубленной жизни.
Когда Петя вышел и увидел бродягу, он тихо спросил:
— Где мы могли бы поговорить спокойно?
— Идите в столовую и заприте дверь На ключ, — ответила Мать.
Они ушли. Мать попросила и мальчика войти, но он отказался. И собака повесив голову стояла недвижно, как бы тоже отказываясь войти. Тогда Мать надела пальто и вернулась посидеть с мальчиком. Он стоял спокойно, его глаза были полузакрыты, и все же чувствовалось, что он был настороже, что глаза его видели ясно, уши прислушивались чутко — и он готов вспрыгнуть и умчаться при первом знаке опасности.
— Как тебя зовут? — спросила мать.
— Игорь.
— А фамилия?
Мальчик помолчал, потом сказал:
— Не знаю. Нету у меня фамилии.
— Где твои родители?
— Не знаю. Померли.
— Где они жили? В каком городе?
Мальчик уклончиво поглядел в сторону, стараясь избежать глаз Матери. Помолчал и сказал:
— Не знаю. Не помню.
— С кем ты живешь?
— С ними.
— С кем это «с ними»?
— Разный народ. Приятели.
Она смотрела на него с материнскою теплою жалостью. Какой грязный! Руки его были покрыты и сыпью и грязью, все вместе выглядело как чешуя на рыбе.
— Сядь, посиди. Может быть, долго придется ждать приятеля. — И она подвинула ему коврик. Мальчик сел. Собака, как бы оберегая его, подошла ближе и остановилась у его ног. Она двигалась на трех ногах; четвертая, очевидно давно когда-то перебитая, бесполезно болталась.
Мать вошла в дом. Она стояла в кухне в нерешимости. Потом взяла котлету, принадлежавшую миссис Парриш, разрезала ее вдоль, положила между двумя ломтями хлеба и завернула все в бумажную салфетку. Она вышла опять на крыльцо и отдала котлету Игорю. От запаха мяса по телу собаки прошла дрожь, и она тихонько заскулила. Игорь положил сверток за пазуху.
— Съешь сейчас, — сказала Мать.
— Я лучше съем потом.
— Когда?
— Потом.
Собака, аристократ дома №11, появилась из двора и подошла к группе. По мере ее приближения хромая гостья становилась все меньше и меньше. Поза этой собачки выражала униженное смирение, мольбу о пощаде, как будто бы она понимала, что самый факт ее существования являлся оскорблением для высших собачьих пород. Аристократ же, бросив презрительный взгляд на пришельцев, издал" один только звук, похожий на хрюканье, — и ушел.
Мать все смотрела на мальчика. Очевидно, он был один из миллиона «беспризорников» и обречен на гибель. Она старалась по его внешнему облику угадать, к какому классу прежнего русского общества принадлежала его семья. Ему было не больше 11 лет. Форма его головы, рук, легкость строения всего его маленького тела обличали породу. Из лохмотьев и грязи выступал образ изящного, стройного мальчика. Чей это сын? Был ли он только еще бродяга, или уже преступник, или начинающий наркоман? И Мать с горькой радостью подумала: «Хорошо, что Дима едет в Англию». Она все возвращалась к повторению этих слов, как бы желая убедить себя и оправдать.
— Они тебя не обижают? — тихо спросила она Игоря.
— Кто?
Те люди, с кем ты живешь. Нет, не обижают. — Не наказывают? Не бьют?
— Кто не бьет?
— Люди, с кем ты живешь.
Тут Игорь повернул голову и посмотрел — в первый раз — ей прямо в глаза. Несколько мгновений под этим взглядом она чувствовала какое-то смущение. Это был странный взгляд. Серые глаза глядели как-то необыкновенно спокойно, чуть насмешливо. Взгляд был светящийся, но не ласковый. Как бы кто-то другой посмотрел на нее из этих глаз и произнес упрек и осуждение.
— Нет, не бьют. Они бродяги. Мы не обижаем никого.
«И я виновата, — подумала Мать. — Кто даст Богу ответ за этих детей? Мы все виноваты». Вслух она спросила:
— Так тебе нравится с ними жить?
Он долго молчал, прежде чем тихо ответить:
— Мне больше негде жить.
— Хочешь жить с нами? Мы тоже бедные. Мы тебя не будем обижать. Я обещаю.
Мальчик опять осветил ее неласковым взглядом.
— Нет.
— Почему? Тебе станет легче жить, удобнее.
— Вы чужие.
— Нет, мы тебе не чужие: тоже русские и тоже бедные.
— Я уже привык там. Я сделался ихний.
— А ты подумай. И к нам привыкнешь, будешь наш. И у нас тоже есть мальчик. Есть и собака. Есть ванна, теплая вода. Кушаем, пьем чай. Будем тебя учить. Мы ходим в церковь, читаем книги, разговариваем долго по вечерам. Мы — семья, ты понимаешь?
Мальчик отвернул голову и молчал.
— Не будешь сильно голодным. Обстираем тебя, приоденем. Будешь ходить чистый, не будет грязи.
— Грязь — что? — вдруг быстро сказал мальчик: — Грязь — ничего. От нее не больно.
Петя и взрослый бродяга вышли из дома. Они прощались, о чем-то шепчась. Мать сказала бродяге:
— Оставь-ка мальчика у нас. Я его возьму в нашу семью.
Бродяга вздрогнул от неожиданности. Он осторожно и подозрительно скользнул своим глазом сначала по мальчику, потом по Матери и сказал:
— Ему тут неподходяще. Да и в нашем деле нужен мальчик. Хочешь остаться? — внезапно сказал он тоном, который хлестнул, как бич.
— Не хочу.
— Ну, так пошли!
И пришельцы удалились в том же порядке: сначала шел взрослый, за ним ребенок, за ним хромала жалкая собачка.
Петя стоял молча, но, видимо, очень взволнованный. Он взял руку Матери, поцеловал ее, и они вместе вошли в дом. В столовой он закрыл дверь, огляделся и потом сказал тихо:
— Я скоро ухожу с ними в Россию.
— О Боже! — Сердце у ней как будто бы оторвалось и упало, она всплеснула руками: — О Боже! О Петя! Уходишь с ним?
— Не только с ним. Всех их будет человек десять.
— Нет, я не могу… я не могу… — Она начала страшно дрожать всем телом, повторяя: — Не могу… это невозможно… не перенести…
Он взял ее руки, крепко сжал их, как бы желая передать ей что-то из своей силы, чтоб она так не дрожала.
— Тетя, вы согласились. Помните наш разговор? Тетя, дорогая, представляется такой удобный случай…
Эти слова «удобный случай» подняли горечь в ее сердце: «До чего дожили! — думала она. — И это уже удобный случай для Пети!»
— Куда же ты пойдешь? В какой город?
— Этого нельзя решать отсюда. Иду в Россию. Бессильно она опустилась на диван, бывший когда-то Бабушкиной постелью.
— Что тебе надо приготовить?
— Ничего нельзя брать с собою. Я здесь заплачу 25 долларов — и это все.
«Господи, Господи! — в душе взывала Мать. — Поддержи меня. Гибну! Мы все гибнем!»
