Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Младшая дочка была младенцем, и хозяйка кормила её при всех — не стесняясь, вывалила из халата конопатую грудь. Девочка ела жадно, с неприятными, захлебывающимися звуками, которые вызывают умиление у всех, кроме Веры. Стенина не любила детей — за исключением Лары и, с некоторыми оговорками, Евгении. И ей никогда бы не пришло в голову кормить ребёнка при чужих людях — всё же они живут не в племени сирионо, а в миллионном городе, пусть даже и в Ботаническом районе. В общем, пока что эти друзья Вере совершенно не нравились: старшие дети у них были капризными, хоть и миленькими, телевизор вопил как резаный, а на кухонном столе обнаружились липкие пятна, в одно из которых гостья тут же угодила локтем.
Хозяин явился только через час — и слегка подправил общий счёт. По дороге Сарматов рассказывал Вере про этого удивительного человека — тот был художником и, по мнению знающих людей, — гениальным. Вера расстроилась — гениальными знающие люди, как правило, называют тех, кто не представляет угрозы бездарям. Ей совсем не хотелось знакомиться с этим Славой или как его там — тем более смотреть его работы и выдавливать из себя комплименты. Художники всегда так глядят на тебя, пока ты изучаешь их работы, — будто в зеркало судьбы! А вот то, что Сарматов рассказал о жене Славы, Веру по-настоящему смутило.
— У неё трое детей, но она ни разу не испытывала оргазма, — сообщил Сарматов с таким торжествующим видом, что Вера не удержалась от прямого вопроса:
— А ты-то откуда знаешь?
— Я как раз хотел предложить перейти на «ты», — не растерялся Сарматов. — Так это все знают! Славка не делает из этого тайны.
— И проблемы из этого он, видимо, тоже не делает?
— Каждому своё, Верверочка.
— Так обычно говорят, когда крыть нечем.
Сарматов что-то мукнул в ответ — неясное, но явно недовольное, как спящий кот, которого ткнули в бок без всякого почтения. Кот в гостях, кстати, тоже был — пушистый шар с розовым, как сосиска, носом.
Весь вечер Вера с особым усердием разглядывала хозяйку, ворковавшую над своей маленькой дочкой, и думала: как хорошо, что люди ещё не научились читать чужие мысли! Знала бы эта веснушчатая дама, о чём думает Вера Стенина, — точно не дала бы ей жареной картошки и не налила бы чаю. А так все мирно сидели и беседовали, Вера почти полностью счистила с рукава липкое пятно, после чего девочка-младенец уснула, старших закрыли в комнате с телевизором — и начали коньяк.
Тогда-то и пришёл Слава — человек с грязными ногтями и уставшим, полусъеденным творческой мукой лицом. Вера встретилась с ним взглядами — и вспомнила. Слава был одним из пяти художников той давней компании, где все завидовали Вадиму и Боре. Слава без всякой славы, но с бурной жаждой оправдать своё имя. Тем более что у близких друзей это получилось до обидного просто: и Борька, и Вадим прорвались в тот круг художников, где уже в принципе не важно, что делать — любую твою работу сейчас же начнут обсуждать, интерпретировать, а главное — покупать.
Обладать Славиными творениями никто не мечтал — даже когда он дарил их нужным людям, их чаще всего «забывали» в прихожей. Если же он приносил картины сам, доставляя, как мебель, «на дом», то никогда впоследствии не видел своих работ на стенах. В общем, вся слава, которая могла бы ему достаться, сконцентрировалась в имени — претендовать на что-то другое было бессмысленно. Увы, прекратить писать Слава тоже не мог, потому что был хоть и весьма посредственно одарен, но исключительно работоспособен. Labor omnia vincit. Arbeit macht frei. Он вставал рано, уходил в мастерскую затемно — и работал с такой яростью, что её можно было принять за ненависть. Одна, вторая, пятая, двадцатая работа — и все повёрнуты лицом к стене, как наказанные дети. А вот Боря делает одну картинку в полгода — и на неё тут же выстраивается очередь и богачи просят сделать им копию.
К счастью, у любого человека есть своё «зато». К несчастью, редко какой человек способен оценить это в полной мере. Да, Слава не состоялся как художник, зато у него были чудесные дети. А вот у Бори — вообще никаких не было. А у Джотто дети были так уродливы, что ему даже пришлось придумать шутку: это, дескать, оттого, что картины он делает при свете, а детей — в темноте.
Второе Славино «зато» — жена, считавшая его гением, третье — приятели, готовые признать Славу кем угодно, лишь бы пустил в гости с бутылкой. Зимним вечером в Екатеринбурге каждому нужен такой адрес — где тебя примут, накормят и даже оставят ночевать с девушкой. Восхищение в глазах, похвала и пара восторженных замечаний — не ахти какая плата за услуги. Так что вокруг Славы со временем вырос некий круг знающих людей, и это примиряло художника с тем вечным недовольством собой и миром, в котором он существовал основную часть своей жизни.
Сарматов, как поняла Вера, тоже принадлежал этому кругу и хвалил Славу, нельзя не признать, затейливо. Отмечал колорит, тонкость цветопередачи, пластику, продуманную композицию и мощную кисть. Слава, судя по всему, сидел на этих похвалах, как на таблетках — он с порога расцвёл, увидав Сарматова. Вере же выдал улыбку, не вспомнив, что они знакомы, и это оказалось неожиданно больно. Быть с человеком в компании несколько месяцев и не удержаться в его памяти — это посильнее, чем «Фаустом» Гёте по голове. Это означает, что Вера Стенина ничего собой не представляла ни тогда, ни теперь — ведь даже у самого скверного художника должна быть память на лица. И Сарматов почувствовал, что Вера расстроена, он вообще сразу же начал её чувствовать — как будто они были на одной линии, под напряжением.
Художник повёл гостей смотреть новые работы, уши у него горели красным светом, — то ли от мороза, то ли от волнения. Распахнул дверь в дальнюю комнату, где стояли лицом к стене холсты. Автор переворачивал картины одну за другой, как будто знакомил с гостями, и Стенину поразили не только беспомощность художника, но и выбор сюжетов, — один сомнительнее другого. Околевшая лошадь в болоте, рёбра — как пальмовые ветви. Жаба в стеклянной вазе. Змеиный букет. Свиная голова в руках девушки, тоже, впрочем, похожей на свинью. Возможно, Слава сознательно шокировал зрителя — пусть ему будет противно, зато он запомнит фамилию автора.
— Здорово, правда? — спросил Сарматов, влюблённо поедая глазами портрет неряшливой пейзанки с ножом в руке. Ноги у той были такие тяжёлые и большие, что картина, казалось, вот-вот перевернётся от этого лишнего веса. Художник предпочитал землистую гамму и нарушенные пропорции, кроме того, он явно подражал Вадиму — и ни за что бы в этом не признался. Даже за двойную порцию похвал-таблеток.
