Нелли Маратова - Наследницы Белкина
О семье Илья почти не рассказывал, Оля матери не писала и на похороны бабушки не приехала — у нее была уважительная причина: грудной цветок лилии на руках.
Татьяна пела, старела, читала, а потом в соседней квартире повесилась пьющая хозяйка — бывшая студентка арха, в компании которой Оля проводила несчастливые дни детства. У нее осталась маленькая дочь Валя, существо некрасивое и робкое: глядя на нее, Татьяна впервые почувствовала боль в сердце. И решила забрать девочку к себе, такую же несчастную и одинокую, как она сама.
Глава 30. Евгений Онегин
Согрин готовился к долгим поискам и даже не надеялся сократить их до нескольких часов. Ни одно событие последних тридцати лет: развал страны, поездка в Германию, смерть Евгении Ивановны — не значили для него так много, как грядущее, воистину долгожданное свидание. Он обязательно найдет Татьяну, где бы она ни была, какой бы ни стала.
Программка шелестела и дрожала в руках — чтобы успокоиться, он в упор начал разглядывать оркестрантов, занимавших места в яме. Ни одного знакомого лица. Лихая черная краска отскочила от фрака тромбониста и влетела Согрину в глаз злой мухой. Скривившись от боли, он достал из кармана блокнот и прихлопнул краску страницами — та пискнула и смолкла. Свет в зале медленно гас, зрители отключали мобильные телефоны, в яму торжественно прошествовал статный седой дирижер.
— Болят мои скоры ноженьки со походушки… — за сценой тенор пел во весь голос, хоровые в последний раз поправляли наряды.
Минуту назад Валя стояла рядом с любимой скамеечкой, пытаясь согреть заледеневшие пальцы, а теперь они с Ольгой и Лариной были на сцене — Валя чувствовала взгляды зрителей и старалась не смотреть в зал. Татьяна скромна, глядит долу — все правильно.
— Скоры ноженьки со походушки-и-и… — хор вышел на сцену, Изольда незаметно взяла Валю за руку, крепко сжала холодные пальчики.
— Болят мои белы рученьки со работушки…
— Белы рученьки со работушки…
Веранда смотрела спектакль из царской ложи, слева от нее сидели мэр города с супругой, справа — главный режиссер. Мэр — опрятный сутулый старичок — сладко заснул во время увертюры, и сейчас супруга злобно пихала его в бок.
Главный режиссер сцепил пальцы в замок и нервно хрустел этим замком: Веранда подумала, что надо бы отучить его от неприятной привычки. Талантливый человек, а вести себя красиво не умеет. Впрочем, Веранда готова была простить главному режиссеру все его недостатки — он выстроил такую мизансцену, что Валины внешние… ммм… особенности выглядели как вполне допустимая по отношению к великой опере вольность. Девочка не терялась на фоне других солисток, это они оттеняли ее. Веранда еще раз похвалила себя за то, что заглянула за кулисы перед началом и заставила Леду Лебедь сменить туфли-шпильки на плоские балетные тапочки.
Супруга мэра пыталась привести мужа в чувство — усыпленный дивной музыкой, тот спал, как малое дитя. «Наверное, устал задень, — посочувствовала Веранда. — Тоже работка у него…» Веранда представила себя на месте мэра, прикинула плюсы и минусы. Нет уж, в театре спокойнее будет.
— Как я люблю под звуки песен этих мечтами уноситься куда-то далеко… — спела Валя, и голос ее наполнил зал такой силой, что после первой же фразы зрители зааплодировали.
Мэр испуганно вздрогнул и проснулся, облизывая губы, на сцене Леда Лебедь с сожалением шепнула Лариной:
— Да, голос у нее не отнимешь.
В противном случае Леда Лебедь непременно бы это сделала.
Слева от Согрина сидел явный меломан — он дирижировал пению непроизвольно: так бывалый водитель, сидя на пассажирском месте, помимо желания вдавливает в пол несуществующие педали. Справа расположилась дамочка, несколько раз коловшая Согрина травой из букета.
Было слышно, как за сценой туфелька хормейстерши отбивает ритм в сложных местах. Дирижер беззвучно подпевал солистам, размахивал руками, будто крыльями, — и широкая тень его плясала на балконах бенуара.
Татьяну пела маленькая тщедушная женщина, с виду — карлица. Согрину вначале показалось, что это ребенок, но голос у странной солистки был не по-детски сильным. Зал трепетал при каждом новом слове, слетавшем с ее губ.
Согрин надел очки, заглянул в программку — если верить небрежной карандашной надписи, партию Татьяны сегодня исполняла некая В. Бывшева. Фамилии Татьяны в программке не значилось, да Согрин и не надеялся ее увидеть. Он был готов к тому, что поиски окажутся долгими, — глупо рассчитывать на стремительную встречу. Впрочем, «Онегина» он все же дослушает.
Согрин протер очки, на платке осталось ярко-желтое пятно от краски-камикадзе. Жизнь словно сделала долгую перемотку — тридцать лет назад он точно так же смотрел на сцену, пока хор, не торопясь, покидал ее.
Последней со сцены уходила Татьяна — Согрин встал и вскрикнул, но, к счастью, в тот самый момент запела Ольга, и на странного старика обратили внимание только соседи — дамочка еще раз кольнула его травой из букета, а знаток оперы осуждающе шикнул.
Но Согрину все это было не важно. Он нашел Татьяну, и она совсем не изменилась, будто и не было тридцати лет. Время ничего не сделало Татьяне, не коснулось лица, не задело фигуры, и даже взгляд ее — главная подсказка — был взглядом совсем молодой, юной женщины.
Вот все, что успел увидеть Согрин, а теперь ему надо сидеть молча до конца первой картины, слушая нудные объяснения Ленского и Ольги, потом будет сцена письма, и только в начале третьей картины на сцену снова выйдет хор.
Странно, что люди, которых мы знали в прошлом, тоже изменились с годами, а не застыли, как нам хотелось бы, в милом (ну пусть даже не милом, но знакомом и неизменном) образе. Это открытие вызывает желание запихнуть давно не виданного знакомца в прежний образ: лучше бы вообще не встречаться, чем наблюдать перемены. Как прикажете быть, если на угодные сердцу давние воспоминания накладываются совершенно новые краски?
Оля сидела в девятом ряду, и с начала спектакля не могла удобно пристроить букет в пышной целлофановой юбке. Она переводила взгляд с дочери на мать и обратно, и ей очень сильно хотелось курить.
Сколько же лет они не виделись с мамой? Не меньше двадцати, мушкетеры какие-то, прости господи. Букет снова выскользнул из рук, задел старика в соседнем кресле. Оля ненавидела уже этот цветочный веник с луговым разнотравьем, зачем только купила!
Мама выглядела прекрасно. Впрочем, Оля никогда не сомневалась в том, что мама будет выглядеть прекрасно в любом возрасте, даже столетний юбилей справит королевой. Лилия смотрелась рядом с ней как тень или отражение — капризные гены повторились в ней полностью, будто не участвовал в этом проекте ни Илья, ни папаша-трубач.
Еще одна Татьяна, точный слепок «чистейшей прелести», как же Оля ее ненавидела! Ни счастливое замужество, ни рождение Лилии, ни собственный возраст так и не смогли примирить Олю с матерью, и вот теперь ей приходится сидеть в душном зале провинциального театра и видеть, как свершается материнский триумф.
Лилия, видите ли, устала от постоянного контроля, который Оля учинила над ней после смерти отца. Она хотела начать новую жизнь и, наплевав на Мариинку (кто в здравом уме будет менять ее на театр провинциального города?), на родную мать, на могилу отца (Оля не стеснялась в выражениях), отправилась на поиски незнакомой бабушки. Слава богу, ума хватило не отказываться от квартиры, которая все эти годы ждала возвращения кого-то из Федоровых. Если бы Лилия жила с матерью, Оля не вынесла бы.
Да нет, наверное, вынесла бы. Как будто у нее был выбор, как будто ее кто-то спрашивал. Илья умер, и все переменилось — так меняют декорации в дорогих театрах, полностью убирают прежнюю обстановку.
Оля надеялась, что по наследству ей достанутся журнал и издательство, но Илья ограничился счетом в банке, квартирой, машиной и дачей. Дело он якобы оставил петербургскому партнеру, жоховатому типчику, с которым Оля здоровалась не без усилий. Тем не менее этот партнер сразу после поминок сказал Оле, будто по завещанию часть имущества Илья отписал никому не известной пожилой даме, а та от наследства отказалась.
«Оля сильно изменилась, я пытаюсь понять, кто это живет теперь со мной, — писал Илья Татьяне. Валя читала старые письма в гримке, за час до выхода, Изольда сидела рядом и плакала всухую, чтобы не размазать грим. — Если бы ты знала, как я жалею теперь о том, что не послушал тебя. Прости меня, я все испортил, все убил». Яблочное дыхание превратилось в гнусный табачный смрад, сама Оля резко схуднула и побледнела, будто загримировалась для сложной роли. Работать и учиться она не пожелала, вначале сидела дома, потом посвятила всю себя задаче отравить Илье жизнь — отравить наверняка, пропитать ядом до самых основ.
