Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 8 2007)
(Николай Лесков, “Захудалый род”).
Арестованный молодой аристократ Александр Герцен получает в тюрьме наряду с домашними обедами “бутылку превосходного „Иоганнисберга”. <…> Рябенький квартальный отыскал мою бутылку и, обращаясь ко мне, просил позволения немного выпить. Досадно мне было; однако я сказал, что очень рад. Рюмки у меня не было. Изверг этот взял стакан, налил его до невозможной полноты и вылил его себе внутрь, не переводя дыхания; этот образ вливания спиртов и вин только существует у русских и у поляков; я во всей Европе не видал людей, которые бы пили залпом стакан или умели хватить рюмку. Чтоб потерю этого стакана сделать еще чувствительнее, рябенький квартальный, обтирая синим табачным платком губы, благодарил меня, приговаривая: „Мадера хоть куда”” (А. И. Герцен, “Былое и думы”).
Крайне наблюдательный и сам пьющий Ал. Н. Толстой много пьяных подробностей навел в своих текстах, но бывало, чуть-чуть и промахивался. “<…> лицо его <…> было нежно-розового цвета, какой бывает у запойно пьющих и у жестоких людей”. Про жестоких не скажу, но розовый цвет лица бывает у постоянно пьющих, тогда как запойный, в долгом периоде трезвости, цветом лица порока своего не заявляет.
“Улита Никитишна. Смотри, не пьет ли?
Карп Карпыч. Опять ты все врешь! Кто нынче не пьет!
Улита Никитишна. То есть, ты спроси, во хмелю-то он каков?
Карп Карпыч. Ну, вот это дело!
Улита Никитишна. Потому другой смирный во хмелю, так это нужды нет, все равно что непьющий”.
(А. Н. Островский, “Не сошлись характерами”).
Обычно считается, что пьянство идет об руку с неряшеством, ленью, необязательностью, неумением сосредоточиться, что не совсем так. Быт законченного алкоголика, понятно, не слишком комфортен, но в делах крепко пьющий человек, если он еще не вовсе распался, сохраняет во многих отношениях примерную обязательность и работоспособность. У алкоголика время строго отмерено, в эту щель между похмельем и опохмелкой (повторяю, речь идет о труженике) надо успеть вместить самое важное на сегодня, будь то укладывание асфальта или сотворение страницы. Утверждаю, что человека умственного труда постоянная выпивка вынуждает быть собранным и в мыслях, и в форме и, естественно, лаконичным, если угодно, даже строгим, и пример тут — Веничка Ерофеев и еще много-много. Тот же Сергей Довлатов. И — Александр Александрович Блок. Я уже где-то писал об этом, что пьянство — более профессиональная болезнь поэтов и критиков, чем прозаиков, которым надо писать длинно.
Нынче сделалось дурным тоном мешать: на человека, употребляющего за чопорным столом параллельно водку и пиво, косятся, а уж ежели он и вина подпустит вслед, тем более крепленого, так в глазах окружающих прочитает себе приговор: “Алкаш!”
И не так уж и нынче, а давненько: вспомним вопрос Воланда Степе Лиходееву в знаменитой сцене похмелья: “Однако! Я чувствую, что после водки вы пили портвейн! Помилуйте, да разве это можно делать!”
И все же страх пред “смешиванием” — видимо, уже порождение советской эпохи, не в последнюю, думаю, очередь из-за снижения качества напитков и продуктов и из-за скоротечности их употребления. Ибо читаем: “Моментально на столе выстроились холодная смирновка во льду, английская горькая, шустовская рябиновка и портвейн Леве № 50 рядом с бутылкой пикона” (Вл. Гиляровский, “Москва и москвичи”).
Встретились не где-нибудь, но в легендарном московском трактире Тестова, не кто-нибудь, но звезда сцены — Далматов, крупный инженер Григорович и король репортеров Гиляровский. И требуют: “К закуске чтобы банки да подносы, а не кот наплакал”. Балыки, окорока, икра нескольких сортов, поросенок и проч. И — вот такая алкогольная смесь. (Пикон, кстати говоря, — это род ароматной эссенции, добавлялся в крепкие напитки непосредственно перед употреблением, как, скажем, тоник в джин или настой полыни в водку при приготовлении абсента.) Но и этого набора гурману-рассказчику мало, и он пеняет старому официанту: “„Кузьма, а ведь ты забыл меня”. — „Никак нет-с… Извольте посмотреть”.
На третьем подносе стояла в салфетке бутылка эля и три стопочки. <…> по рюмке сперва белой холодной смирновки со льда, а потом ее же, подкрашенной пикончиком, выпили английской под мозги и зубровки под салат оливье <…> Выпили по стопке эля „для осадки””.
А мы, далекие и обнищавшие потомки, мы, нынешние актеры, журналисты, инженеры, конечно, не “под зернистую с крошечным расстегаем из налимьих печенок”, но, выпив все же с аппетитом и наливая вслед пусть не эля, но тоже пивка, — говорим: “Для лакировки”. И, значит, жива великая традиция!
Задолго до Гиляровского книгу под названием “Москва и москвичи” (1842 — 1850) написал Михаил Загоскин, и это описание московских достопримечательностей и нравов, естественно, не обошлось и без интересующей нас темы.
Разумеется, и прежде автор русского бестселлера начала ХIХ века романа “Юрий Милославский” не обходил употребление алкоголя в отечестве, но выразительных страниц (впрочем, таковых у Загоскина и вовсе днем с огнем поискать) практически нет. Разве что вычитал я в его “Рославлеве” (1831), что очищенную водку называли еще “зорной”, да там же забавный патриотический протест русских помещиков в 1812 году:
“— Аминь! — закричал Ижорский. — Ну-ка, господа, за здравие царя и на гибель французам! Гей, малый! Шампанского!
— Нет, братец, — перервал Буркин, — давай наливки: мы не хотим ничего французского.
— В том-то и дело, любезный! — возразил хозяин. — Выпьем сегодня все до капли, и чтоб к завтрему в моем доме духу не осталось французского.
— Нет, Николай Степанович, пей, кто хочет, а я не стану — душа не примет. Веришь ли Богу, мне все французское так опротивело, что и слышать-то о нем не хочется. Разбойники!..
Дворецкий вошел с подносом, уставленным бокалами.
— Налей ему, Парфен! — закричал хозяин. — Добро, выпей, братец, в последний раз…
— Эх, любезный!.. Ну и ну, так и быть; один бокал куда ни шел. Да здравствует русский царь! Ура!.. Проклятый напиток; хуже нашего кваса… За здравие русского войска!.. Подлей-ка, брат, еще... Ура!
— Да убирайся к черту с рюмками! — сказал хозяин. — Подавай стаканы: скорей все выпьем!
— И то правда! — подхватил Буркин, — пить, так пить разом, а то это скверное питье в горле засядет. Подавай стаканы!..”
И сравнения в питии русских с прочими нациями, прежде всего, разумеется, с немцами, есть у Загоскина: “<...> умеренность редко бывает добродетелью русского человека. <…> Немцу что надобно? — бутылку пива, много две. А видели ли вы, как наши мужички пьют брагу? Иной столько нальет в себя этого хмельного питья, что весь растечет и сделается почти прозрачным. Немец выпьет с расстановкою небольшую рюмочку шнапсу, да и довольно, а русский человек коли уже выпил один стаканчик „казенного”, так подавай ему целый штоф!”
Наблюдения очевидные, да и особых красок Загоскин не нашел (то ли дело Шиллер у Гоголя!), привожу его затем, чтобы показать, что издавна русских литераторов в поисках национального характера в сопоставлении его с иными непременно приводило к проблеме русского алкоголя .
Забавно, что в том же монологе некоего камергера выражается надежда на то, что “у нас так же, как и в Соединенных Штатах, простой народ станет понемногу привыкать пить вместо вина чай”. Я не готов комментировать последнее утверждение. Вероятно, даже очевидно, что американские пионеры были пристрастны к чаю и недаром толчком к войне за независимость стало так называемое бостонское чаепитие, и все же откуда у российского камергера 40-х годов позапрошлого века убеждение в том, что в США (тогда писали САСШ) предпочитают чай виски, — не ведаю.
Двоение в глазах пьющего — давнишний предмет комического в литературе. Так, в знаменитой оперетте “Летучая мышь” у пьяницы — начальника тюрьмы собеседники двоятся в глазах. В комедии А. Н. Островского “Волки и овцы” пьянчуга Мурзавецкий, собираясь объясниться в любви богатой невесте и имея пред собою престарелую ее тетку, видит двоих: “Кажется, обе тут. Так что-то как будто в глазах застилает, мелькает что-то: то одна, то две… нет, две, две… ну, конечно, две”. Объясняясь одной, то есть старухе, в ответ на ее недоумение отвечает: “Анфуса Тихоновна, оставьте, я вас прошу, я не с вами”. И т. д.
А вот из жизни. Приятель сына рассказывал, что за рулем, при удвоении дороги, он зажмуривал один глаз и ехал так, пока один глаз не уставал, и он его зажмуривал и открывал другой.
