Галина Щербакова - Снег к добру
И не стоила бы вся эта история разговора, если бы не ждала их в конце пути обязательная встреча. И не просто с глазу на глаз, а при всей родне. Девочки придут встречать, да и Василий не один явится. Поздоровайся старики с Полиной, она бы успокоилась. Но по тому, как на нее смотрели, поняла, что не прощена. И это теперь уж навсегда. Конечно, семь лет мак не родил и голоду не было, но зачем же так на людях показывать?
…Василий Акимович обошел вокзал и вернулся к Наде. А там уже сидел Женька и в кулаке держал совершенно несерьезный, полуживой букетик. Василий Акимович рассердился. Все ведь понимают, что эти цветы без вида зимой редкость и к тому же дорогие, не каждый может себе позволить, а он, видите ли, принес.
– Зачем? – спросил он Женьку.– Старикам это надо?
Женя поднял вверх брови – не понимаю, мол. И Василий Акимович махнул рукой – не понимай. Потом они вышли на перрон, прикинули, где может остановиться тринадцатый вагон. А тут уже и поезд поплыл рядом, и тринадцатый остановился, как по заказу, прямо напротив Василия Акимовича.
Полина стояла у выхода и смотрела на него спокойно и насмешливо, потом легко соскочила со ступенек, поддержала пожилого мужчину. И тут же их обхватили две женщины. Они обнимались и целовались прямо у него под носом, он даже слышал запах пухового Полининого платка.
– Ну, слава богу, приехали,– сказала она молодым голосом, который он до сих пор не мог забыть.
И они ушли. Василий Акимович отвернулся, чтоб не смотреть вслед, но увидел, что Женька смотрит, а Надя замерзла и ждет, когда же выйдут наконец старики и можно будет вернуться в теплый вокзал.
– Отец,– сказал Женька,– мне кажется, это была…
– А мне кажется,– закричал Василий Акимович,– ты забыл, зачем ты сюда пришел!
– Забыл,– засмеялся Женька.– Потрясающая девушка,– та, что встречала, но, увы, окольцованная. Не везет нам с тобой, отец, а? – Он продолжал смеяться, а Василий Акимович почувствовал, что он старый, что ему хочется домой, прийти и лечь, и лежать и ни о чем не думать.
– Васенька! – раздалось сверху. Мать стояла и протягивала к нему руки.
– Бабуля! – закричал Женька и снял ее со ступенек.
– Васенька,– прошептала мать,– мы ехали в одном вагоне…
Василий Акимович махнул рукой, мол, видел.
– Она с нами поздоровалась,– прошептала старушка.
А Женька уже целовал деда, тот улыбался, довольный, неловко отставив руку с шахтерской лампочкой.
А те мелькнули еще раз в толпе и пропали. Странно, а запах платка остался – запах тепла, уюта, весны, запах прошлого…
– Ну, вот, Петя, ты и в Москве,– сказала Полина.
– Я здесь с той минуты, как здесь мои дети,– ответил он, прижимая к себе Маришу и Светку.
Такси между тем развозили в разные стороны приезжающих, и голос из репродуктора предупреждал, что оплату следует производить строго по счетчику…
***Они в него вцепились, как в последнюю надежду. И Василий Акимович, и Надя, и старики, и Женька. Вера, жена Крупени, удивленно на все это посмотрела и забеспокоилась. Если такое внимание объясняется болезнью ее Алексея, то он сразу это поймет и снова начнет думать, что у него «то». Но потом увидела: болезнь Крупени ни при чем. Им тут всем без него было плохо. Впечатление такое, что собрались мало знакомые люди, говорить им не о чем и они ждут не дождутся общего знакомого, который разрядит обстановку.
Крупеня прежде всего подошел к старикам – они были главные гости. Шутка сказать – какое путешествие совершили через всю страну. Молодцы, так и надо. Что значит в наше время расстояние? Так, ерунда…
– Десять тысяч километров – пустяки,– пропел Женька и пояснил: – Это из какого-то старого фильма, эпохи бодрого кинематографа.
– Что это за эпоха такая? – насторожился Василий Акимович.– Я такой не знаю.
– Ну как же! – весело сказал Женька. – Все поют хором, ходят строем, все в ногу, все в белом, все грамотные, всем хорошо!
– И что? – начал накаляться Василий Акимович.– Это плохо, по-твоему?
Крупеня замахал руками. Ну вот. Началось. Будет большая оборона. На баррикадах – Вася.
– Окстись,– засмеялся он.– Была такая эпоха. Была. Чего ж ты от нее отказываешься?
– Я? – возмутился Василий Акимович.– Отказываюсь? Ты меня не путай. Это ему, видите ли, не нравится, когда все грамотные и поют.
– Я мракобес,– сказал Женька.
– Ты хуже,– кипел Василий Акимович.– Тебе все оплевать, как впереди сплясать.
– В жизни ведь было по-разному, папа! – сказал Женька.– Кому-то не пелось, кто-то чего-то не знал, а кому-то вообще впору было удавиться.
– Вот и пусть бы давился,– сказал Василий Акимович.– Не жалко.
– Ты не прав, Вася! – засмеялся Крупеня.– Разве тебе самому иногда не хочется повеситься? А ты же убежденный марксист!
Сцепились. Вера облегченно вздохнула – разговор ушел далеко от Алексеевой болезни – и пошла помогать Наде на кухню. Та – в который раз! – протирала парадные ножи и вилки. Все у нее блестело, и Вера подумала, что такая чистоплотность уже переходит пределы. Стерильные тарелки даже едой пачкать не хочется, за крахмальные салфетки впору браться в перчатках, вообще в кухне так чисто, что даже едой не пахнет. Форточка открыта настежь, и ветер тыркается опять же в белоснежную марлечку и входит в кухню уже не зимним свежим ветерком, а просто воздухом для вентиляции.
Надя терла ножи и говорила:
– Алеша твой молодец. Как у него много оптимизма! Это такой могучий резерв для восстановления сил. Вот, не дай бог, прижмет какая-нибудь болезнь Васю, он не справится. У него нет оптимизма, он не сможет бороться с болезнью.
– Да ну его! – махнула рукой Вера.– Какой там оптимизм! Он у меня просто хохол упертый. Ему, конечно, надо было полежать. Но ведь он не может без редакции! Это тоже как болезнь.
– А у Васи болит сердце, я вижу,– все терла ножи Надя,– а он назло мне не пьет таблетки. Чем скорей, говорит, тем лучше. Я, говорит, свои дела на этом свете закончил давно… А ты на стариков посмотри! Такие годы – и столько энергии.
Прислушались. Тонко, с хрипотцой раздавался голос Крупени.
– Не знаю кто, не буду врать, кажется, кто-то из древних говаривал, что возможность умереть, когда захочешь,– я подчеркиваю: когда захочешь, – лучшее, что бог дал человеку в его полной страданиями жизни.
– Договорился! – пробурчал Василий Акимович.
– Действительно! – покачала головой Надя.– Алеша говорит совсем не то.
– Ну, ну, дядя Леша! – подзадоривал Женька.– Развивай крамолу!
– Какая крамола? Какая? – кипел Крупеня.– Я глубоко уважаю человека, личность, и оставляю за ним право ставить точку тогда, когда он сам посчитает нужным.
– Тебе дана жизнь,– твердо сказал Василий Акимович,– и ты обязан ее прожить.
– Почему обязан? – закричал Крупеня.– А если я исчерпал себя? Если нет цели, во имя которой стоит жить, и нет человека, которому ты нужен?
Женщины прибежали из кухни. Вид у обеих был перепуганный. Вера ждала чего угодно, но только не таких разговоров. С чего это он вдруг? У него плохо последнее время в редакции, а отними у него работу… страшно подумать… Наде же показалось, что Василий спорить не мастак и, не дай бог, последнее слово останется за Крупеней. Слово-то какое! А она еще секунду тому считала его оптимистом. Сплошное упадочничество! Спектакль будто специально для Женькиного извращенного ума. Она сердито посмотрела на сына – доволен небось? Женька задумчиво жевал соломку для коктейля. Идиотская манера всегда что-то жевать, теперь по всей квартире будут валяться клочья. Она взяла стакан с соломкой и понесла на кухню. Конкретная эта задача увела ее мысли в сторону. Не было ничего важнее стремления предотвращать беспорядок. Ее жизненная сверхмиссия! То, что ей никогда не изменит.
– Нет,– сказал Женька.– Ты не прав, дядя Леша! Что значит – исчерпал себя? Что значит – нет цели? Мир и личность многообразны. Пришел в тупик в одном – ищи себя в другом. В этом истинная мужественность – искать новые пути, новые силы и в себе и вокруг.
– Ну, а ежели нет сил? – упорствовал Крупеня.
– Надо переждать. Залечь. Окопаться. Отдышаться. Переключиться. Мало ли что? На это нужна бездна мужества, гораздо больше, чем раз-раз – и в покойники…
– Но это решает человек сам. То ему надо или это? Есть у него такое право решать?
– Так ведь я не о праве,– сказал Женька.– Право, оно, конечно, есть… Но ты сказал, что это лучшее, что дано человеку.
– Не я,– ответил Крупеня.– Какой-то грек. Конечно, лучше – жить! После больницы это особенно ощущаешь. Просто дышать, ходить, хлебать щи, читать газету – очень это все, граждане, вкусно!
– Значит, я прав! – сказал Василий Акимович.– И чего ты на меня накинулся? Раз родился – живи!
И так это у него получилось мрачно и безысходно, что ничего не осталось, как перевести все в шутку. Вера сказала:
– Одна на свете есть уважительная причина печалиться – несчастная любовь. Но вы-то, мужики, давно из этого возраста вышли. А Женечке, я думаю, ничего подобное не грозит.
