Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Сокрушённо, со вздохом, посетовал:
- Что-то я злой стал после войны. Перестал понимать нашу жизнь. Думалось, победим – заживём, а вышло: победили – и подыхаем.
Встал, бросил окурок, уже совсем спрятавшийся и вспыхивающий редкими искорками между пожелтевшими пальцами, в ящик с мусором, потянулся всем телом, улыбнулся, отодвигая груз забот, который невольно надвинул и на гостя, как это всегда бывает при встрече близких по духу людей, сказал коротко:
- Посиди маленько.
И ушёл в дом.
- 2 –
Владимиру от разговора стало немного не по себе. Он не мог и не хотел иметь никаких осложнений с властями, не имел права даже на маленький конфликт с ними, чтобы не оставить следа, и потому контакт с такими, как Иван Иванович, ему не нужен, опасен. Надо думать, что такая деревня не единичная, и Иваны Ивановичи там тоже есть. Рано или поздно о них узнают, как знало всё через своих осведомителей об инакомыслящих гестапо, потому опасно находиться с такими рядом, не говоря уж о близком знакомстве, долгих встречах и разговорах. Шестым чувством, не раз предостерегавшим его в рейхе, он ощущал опасность, исходящую от хозяина дома, и тут же решил, что надо срочно уходить отсюда, уезжать немедля. Решив так, он сразу понял, что ему не хочется расставаться с Иваном Ивановичем, гасить промелькнувшую между ними слабую ещё искру понимания и узнавания, несмотря даже на то, что один – русский, а второй… Кто же всё-таки второй?
Иван Иванович вернулся быстро и с перегруженными руками. В одной он держал в обхват два на треть незаполненные массивные гранёные стакана, а во второй, на изгибе локтя и в раскрытой ладони – большую разрезанную луковицу, два ярко-красных помидора, два кусочка сала с розовыми прожилками мяса и небольшой кусок чёрного хлеба, посыпанный крупной серой солью.
- Заждался? Помоги, - попросил он.
Они разложили и расставили принесённое на середине скамьи, и сами уселись по обе стороны. Было уютно и радостно от необычной сервировки, от необычной закуски и от общения вдвоём. Всё проходило в молчании, было и так ясно: хозяину захотелось закрепить взаимное притяжение по-мужски, чего опасался Владимир. Противиться было нельзя, да и, честно говоря, не хотелось. Он решил пока забыть об опасности и тут же сообразил, что до сих пор жил и действовал почти всегда осмотрительно и осознанно, просчитывая шаги свои во времени и по обстоятельствам, а вот здесь, с этим человеком, отступил от святого для себя правила и, что хуже всего, не жалеет, глушит в себе осторожность во имя продолжения встречи и, наверное, беседы. Успокаивал себя тем, что разговор даст информацию о здешней жизни, подскажет границы поведения.
- Ты как относишься к выпивке? – спросил Иван Иванович, подвигая один стакан Владимиру и беря себе второй.
Владимир немного задумался, подыскивая сначала по-немецки, а потом по-русски ёмкое слово, правильно определявшее его отношение к спиртному.
- Спокойно, - и тут же поосторожничал: - Для моей контузии она вредна. Немного можно.
- Ну, тогда за знакомство! – предложил простой тост председатель. – Сколько можно, столько и пей, не насилуй себя. Поехали.
Они громко чокнулись и дружно выпили по половине налитого, потом, молча, принялись за небогатую снедь, стараясь взять меньше половины того, что было.
Потом Иван Иванович снова закурил, проделав всё те же манипуляции с добыванием огня и верчением сигареты. Закурив, спросил:
- Чем думаешь заняться?
- Не знаю, - честно ответил Владимир. – Пока еду в Минск. В поезде познакомился с Марленом, он пригласил к себе, а мне одинаково куда ехать: родственников за войну не стало, остановиться на жилище негде, - выдал он часть легенды.
Заскорузлое объяснение Владимира не вызвало удивления у Ивана Ивановича, видно, он привык и не к такой засорённости речи.
- Не пропадёшь, - успокоил. – После войны мужики везде надобны. А если есть хорошая специальность, то и с жильём устроится.
- Есть водительские права, знаю слесарное дело, - поведал о своих возможностях Владимир.
Председатель крякнул, хлопнул ладонью по скамейке в досаде, внимательно посмотрел на Владимира.
- Что ж ты смолчал Варваре? – объяснил досаду. – Может, у нас останешься? Машина есть, не бабье дело шоферить. Как?
И тут же, перебивая ответ Владимира, сам себе возразил:
- Нет. В колхоз я тебя не возьму, - и убеждённо добавил: - и ты никогда и нигде не ходи, если не хочешь стать на всю жизнь беспаспортным, а значит, бесправным рабом. И дети будут такими же по дурости родителей. Может быть, вместе с нами, дурнями, и колхозы отомрут, может быть придумают что-нибудь человечнее. Есть же предел терпению даже русского мужика!
- Я точно не доживу до такого времени. Или сам помру, или… - и не досказал, что «или».
- Правильно решил жить в большом городе, - одобрил Владимира, - там хоть какая-никакая, а воля есть, лишь бы на мозоли не наступал чиновникам. В войну их не уменьшилось, теперь будут злее – делить-то почти нечего. Машину получишь не чета нашему самовару, мастерские там тёплые, запчасти есть, платят каждый месяц, не то, что у нас, я уж стал забывать, как деньги-то выглядят. Женишься скоро, не дадут девки погулять, не дадут, злые они теперь на любовь. Почти всех женихов повыбивал немец, коль не захомутать нашего брата пока он тоже после окопов бурлит, останутся в бобылках. У нас в деревне и девок-то нет.
Не удержавшись, Владимир спросил:
- А Варя?
- Варя – особая статья. Хотя и не девка, но жена будет кому-то справная, любому не отдам. Всё при ней, а кое-что, ты заметил, наверное, и в приятном избытке.
Улыбнулся, глубоко затянулся почти потухшей самокруткой, заметил глухо:
- Не дадут ей здесь, одначе, жить спокойно из-за немца.
Ему не хотелось уточнять, и Владимир помог:
- Знаю, рассказала по дороге.
- Вот, вот. Ничего, дурёха, не таит, сама напрашивается на неприятности. Говорит, чем больше правды, тем меньше разговоров. Кто её, правду, любит-то? Нарочно не верят, чтобы посудачить да на себя примерить. Раз нет, так и у другого не может быть, чем я хуже? Заклюют девку бульбянники.
Пояснил:
- Она-то русская. До войны здесь неподалече авточасть стояла, там отец её был старшиной, - вишь, как повернулось, вроде бы отцовское дело переняла. Уехал он в первый же день на фронт да и сгинул. Может ещё и объявится. Хорошо бы. Забрал бы её отсюда, унялась бы и история с немцем. А теперь куда ей? Мать больная, больше лежит, чем ходит. Сродственников, как и у тебя, нету, а может где и есть, да не знает, молодые не считают их. Да и кто сейчас примет?
Переменил тему, затронув и своё больное.
- Я тоже нездешний, тоже русский, так и не обучился как следует ихней мове. Ничего, понимаем друг друга как надо. По дурости, по молодости, глаза на лоб от энтузиазма, попал сюда по комсомольской путёвке на подмогу, да и застрял. Засосало в разваленном хозяйстве и в беспросветной нужде кормильцев наших, которыми помыкают все, кому не лень, особенно братья по классу. Деревня-я-я! Будто сами не из неё убежали. Поначалу ещё дёргался, но партийцы не дали ходу. Замри, сказали в райкоме, а то пойдёшь осваивать сибирские леса. За это и в партию не взяли, так и остался кандидатом с отсрочками чуть не через год. Стыдили за дезертирство, это-то и убедило больше всякой Сибири. Остался, женился вскорости на Марленовой сестре, невзначай встретив в Минске на съезде, дети появились, ещё больше увяз в земле. Давно уже никуда не рыпаюсь, до гроба теперь с бабами-горемыками будем пахать да сеять, убирать да отдавать, обливаясь слезами. Война нас так повязала, как никакой устав. Мы здесь как одна семья, сбитая общим горем, и Варьку они простят, заставлю. Да что я разболтался, совсем утомил. Давай, как водится, за победу!
Они опять ополовинили свои стаканы, оставив самогона чуть на дне. Иван Иванович занюхал луковицей, предоставив остатки закуски молодому собутыльнику.
Тот махом заглотил всё более неприятную, дурно пахнущую маслянистую жидкость. В голове уже шумело, душу всё больше заполняла жалость и к Ивану Ивановичу, и к Варе, и ко всей этой земле, на которой он был чужим. Решил, что больше пить нельзя. Заел салом с частью хлеба, попробовал понюхать лук как Иван Иванович, полегчало, стало свободнее.
Иван Иванович спросил:
- Ты из каких будешь?
Отвечать на этот вопрос не хотелось. От него внутренне весь напрягся, мгновенная горечь обожгла сердце. Из каких он? Во что бы то ни стало надо найти свои корни, чтобы унять боль, инъецированную Гевисманом, без этого не жить. Ответил враждебно, вопросом на вопрос:
