Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
- О, помощник проснулся, - весело сказала одна их женщин, и все дружно рассмеялись, скорее не шутке, а от приподнятого, лёгкого и радостного состояния подвалившего вдруг праздника.
- Что вам, Володя? – спросила, подходя, Люба, и он утонул в её глазах, не сразу вспомнив, зачем пришёл.
- Мне бы воды, - прохрипел он вдруг изменившим ему голосом то ли от сухости воздуха, то ли от обволакивающего запаха её разгорячённого прекрасного тела, стоящего так близко.
- Идите во двор к колодцу. Здесь душно, вода тёплая.
Он с трудом оторвался от её глаз - «наваждение какое-то» - повернулся на ватных ногах под смешки женщин и пошёл через комнаты и веранду на воздух, вдыхая его всей грудью и сбрасывая оцепенение от чар синеглазой кухарки.
У колодца, удивившего простотой конструкции и антигигиеной, он долго пил и не мог напиться удивительно чистой, холодной и вкусной, никогда не пробованной ранее водой. Потом разделся до пояса и так же долго плескал ею из стоявшей рядом широкой бадьи, наполнив её до краёв, на разгорячённое тело и лицо, покряхтывая от удовольствия и лёгкости во всём теле.
Здесь его и застал хозяин, подошедший лёгким неслышным шагом. Лицо его было покрыто густым слоем пыли, губы запеклись, белки глаз неестественно сверкали из-под косматых выцветших бровей. Большое тело Ивана Ивановича, свитое почти нацело из одних мускулов, с квадратными широкими плечами и такой же грудью, осунулось от усталости. В крупных чертах лица, резко очерченном подбородке с канавкой угадывался жёсткий характер и железная воля, теперь смягчённые всё той же усталостью и вынужденным гостеприимством. Широко расставленные серые глаза внимательно всматривались в гостя, понравившегося ему такой же мужской статью. Владимиру подумалось: «Кумирами для хозяина являются сила и воля».
- Ну что, будем знакомы? – небольшим баском предложил Иван Иванович. – Ты, догадываюсь, Владимир. Уж больно не похож на Любу.
Он протянул Владимиру ладонь-лопату, сплошь в твёрдых мозолях, с заскорузлыми пальцами с квадратными чёрными ногтями и так сжал ладонь гостя, что тот чуть не вскрикнул от неожиданности, коротко судорожно вздохнув и приоткрыв рот, но сразу пересилил себя и ответил тем же. Так они тискали слипшиеся руки, испытывая друг друга и всё больше симпатизируя друг другу, пока Иван Иванович на правах хозяина не уступил.
- Хорош солдат! – похвалил. – Чувствуется русская закваска.
У Владимира неприятно засаднило в душе от неожиданного отождествления, но обиды не было.
- Давай, слей мне, - попросил хозяин. – Уморился до чёртиков.
Иван Иванович рывком снял полотняную рубаху, бывшую когда-то светлой, и обнажил совершенно белое и атласно гладкое мускулистое тело, от которого резко отделялась коричневая морщинистая шея и такие же загорелые по локоть руки. Он наклонился, подставляя спину, похожую на трамплин.
- Лей, не жалей.
Владимир с осторожностью к младенчески белой спине плеснул из ведра, спина выгнулась, вода побежала по желобку на шею и голову, стекая грязными ручейками на землю.
- Чёрт! Лей больше, жжёшь!
Он долго, удовлетворённо кряхтя, смывал с себя пот и грязь, вымочив пояс штанов, кирзовые сапоги, неопределённого цвета от пыли и грязи, и колени. А когда поднял голову с мокрыми слипшимися волосами, Владимир удивился отмытой молодости его лица с разгладившимися морщинами, оставшимися незагорелыми редкими и узкими бороздками на бронзовом, сожжённом солнцем, лбу и около носа. Нос, чуть приплюснутый, особенно пострадал от солнца, принимая на себя основные ожоги. Почти плоские щёки подпирались литыми широкими скулами, и прямые тонкие губы слегка морщили их в довольной улыбке.
- Ну, спасибо! Как заново родился.
Он встряхнулся всем телом как собака, не стал вытираться, а присел на широкую скамью, вкопанную в землю, знаком руки предложив Владимиру место рядом.
Тот сел, спросил участливо:
- Устали?
Иван Иванович вытянул ногу, достал из кармана мешочек, книжечку, сложенную из газеты, и тряпочку, в которой оказались трут, кусок напильника и плотный камень. Ответил нехотя:
- Не то, чтобы устал телом и руками, а больше – от отчаянья.
Из листика газеты и табака, который оказался в мешочке, он свернул сигаретку, послюнявил, скрепляя край, защемил один конец, вторым взял в рот. Распушил и прижал трут к камню, резко ударил несколько раз напильником по ним, раздул затлевший трут и прикурил от него. С удовольствием затянулся, задержал дым в себе и медленно выпустил, окончательно обретая равновесие после тяжкого дня.
С интересом понаблюдав за незнакомыми манипуляциями его рук и подивившись изобретательности русских, вспомнивших и заново освоивших технику добычи огня каменного века, Владимир чуть не упустил нити начавшегося разговора, а ответом своим Иван Иванович явно напрашивался на новый вопрос.
- От отчаянья, что не успеете всё сделать, так? – уточнил Владимир, чтобы поддержать разговор. – Убрать урожай?
Председатель усмехнулся, крепко затянулся самокруткой, быстро выдохнул на этот раз, окутав обоих клубами едкого дыма, и только тогда ответил:
- Это-то не беспокоит. Управимся с бабами и коровами. Варвара – большая помощь. Народ изголодался, ничего в поле не оставит, ночами уберём и вывезем.
- Тогда что? – подтолкнул к продолжению разговора промежуточным вопросом Владимир.
Иван Иванович мельком взглянул на него, как бы оценивая меру возможной доверчивости, спросил:
- Ты не сельский?
- Нет.
- А-а, - протянул разочарованно, - тогда тебе наших бед не понять.
Помолчав, всё же объяснил чем-то понравившемуся парню в офицерской
форме, которую тому предстоит совсем скоро снять и строить свою мирную жизнь. Хотелось бы, чтобы делал он это праведными способами, на сочувствии и уважении к людям, честно и открыто.
- Убрать – не забота, - снова повторил он. – Вот как сохранить людям? – И, видя, что молодой собеседник так ничего и не понимает, наконец, разъяснил причины своей главной усталости.
- Отберут! Сколько бы ни собрал, всё отберут. На восстановление народного хозяйства. Понятно?
- Нет. Кто отберёт? – попросил разъяснения Владимир. -
- А власти. Причём, законным путём, - коротко ответил Иван Иванович и пояснил: - Дадут сначала один план, а потом, если прознают, что есть прибытки, добавят. Могут и просто так, на всякий случай, добавить. Вот и останешься с кукишем.
Ожесточённо затянулся так, что искры брызгами слетели с конца закрутки. Лицо снова стало напряжённым и старым.
- Я вот гляжу и не вижу, как бабы растаскивают с поля по домам, что можно, да прячут. Может, и проживём эту зиму. Останавливаю только, если забываются да волокут, не прячась. Узнают, заставят отдать. Сами со страху понесут да на меня же и сошлются. Вот тебе и председателева усталость.
Даже после объяснения заботы и переживания, угнетавшие Ивана Ивановича, остались непонятными для Владимира. На всякий случай, чтобы не быть невежливым к хозяину, слегка возмущаясь, не слишком выказывая своё равнодушие к малопонятным взаимоотношениям председателя, сельских работников и каких-то властей, он посочувствовал:
- Я так понимаю: сначала быстро надо восстановить вас, чтобы вы могли накормить такую большую страну. Это же так просто! Не отнимать надо у вас, а помочь техникой и людьми. Я не прав?
- Прав, ещё как прав, - одобрил председатель. – Если бы так понимали наши начальники!
Владимир добавил, высказав вслух вдруг мелькнувшую мысль:
- Пока вы восстанавливаетесь год-два, пускай помогает побеждённая Европа. Должны же они платить по долгам проигранной войны, за разрушения и убытки, за содействие немцам.
Он даже удивился, что встал вдруг на сторону русских, импульсивно симпатизируя притягивающему его чем-то великану из чужого народа, которого надо тоже опасаться, как и всех остальных из теперешнего окружения, и любая симпатия может оказаться не только помехой, но и смертельной опасностью.
Иван Иванович усмехнулся:
- Вишь ты, какой стратег! Тебя бы в Совет Министров. – Посерьёзнел: - А так, мы пока кормим Европу. – Разъяснил снова непонятно: - В порядке братской помощи народам, пострадавшим от фашистского ига, и как милосердные и щедрые победители. Себе ничего не оставляем, а им шлём. И заметь, добровольно! Ну, где ты видел, чтобы подыхали добровольно, отдавая распоследнюю корку незнакомым родственникам, которые к тому же незадолго до этого равнодушно глядели из своих тёплых сытых углов, как нас колошматили почём зря, жгли и грабили, а они даже помогали в этом, наживаясь втихомолку на нашем горе, нисколечко не заботясь о братстве. Только русский всех жалеет, готов отдать последний кусок, снять последнюю рубаху, особенно заграничному горемыке, а нас никто не жалеет, наоборот, уж сколько раз пытаются убить, задавить, запереть в границах. Сколько уж воюем! Учим, учим Европу уважительному отношению к себе, да пока всё не впрок. Прощаем всякий раз, вот и наглеют. Больше того: сами выкармливаем себе врагов. Уж я-то знаю: чем больше стараешься вытащить человека из беды, тем хуже он потом к тебе относится. У голодного нет чувства достоинства, а у выкормленного оно опять появляется, сразу же вспоминает унижения, которые испытал, беря из твоих рук.
