Хари Кунзру - Без лица
Кабы вы меня спросили, так я бы сказала, что он изрядно грешный юный джентльмен… хотя, по правде-то сказать, достаточно невинные у него грехи. Не то что некоторые там, на лестнице, — посмотреть, как они себя ведут, так их вырастили в каком-нибудь свином загоне. Пальцем не пошевелят, ни пиджак на плечики повесить, ни чашку с блюдцем на поднос поставить. Этот молодой джентльмен устраивает такой беспорядок… ну, не то чтобы я сказала, что он невежлив, но имейте в виду: манеры-то у него ангельские, но я однажды к нему вошла — и что? Развратник? Ну, вы-то не работали на молодых господ, сколько работала я, не то знали бы признаки. Вам бы спросить маленькую рыжеволосую плутовку, которая помогает миссис Паркер по кухне… как? Да это ж по простыням учуять можно. А однажды…
Довольно неплохой историк. Думаю, закончит с отличием. При этом, я бы сказал, склонен все романтизировать. У него такие странные взгляды на цивилизацию. Ну, если ты, Уиллоуби, хочешь знать — расовые идеи… А теперь — ты мне передашь эту мадеру, или мне придется взять графин штурмом? Ну, я начинаю!
…Эф-Гэ говорит, что в колледже его не взяли даже в третью команду по футболу. И по регби тоже. Так что я не понимаю, зачем Джок притащил его в «Винсентс»[160]. Лаже грести не умеет. Вот именно. О чем с ним говорить-то?
И он был очень. Вот такой величины. Заткнись, Этел. Это правда. Огромный. Ты только не подумай, Этел Смит, что я его видела — но я видела…
Да, дорогуша, je vous jure[161]. Сирил и Хэролд просидели всю ночь — писали итальянские сонеты, что-то в этом роде — может быть, даже итальянскую октаву[162], — и все о его профиле. Да, она у меня есть — и я полностью согласна. Восхитительно. Сирил собирается пригласить его на чай. М-м-м? Ой, очень весело. И еще эти новые брюки Хэролда. Они выглядят смехотворно, но Хэролд клянется, что к Троице это будет последний писк моды. Какой-то портняжка сметал их на скорую руку…
— Сэр? Сэр!
Закрой глаза. Тепло. Постарайся скользнуть поглубже.
— Сэр!
Водянистый свет просачивается сквозь стекло.
— Сэр! Двадцать пять минут восьмого, сэр.
— Ох, поди прочь, Уиллис.
Прокисший запах собственного тела. Металлический привкус во рту. Красное вино. Если сесть в крова ти, будет нехорошо. Неодобрение Уиллиса.
— Могу я смиренно напомнить, что сэр дает званый завтрак этим утром? Вскоре прибудут другие юные джентльмены.
Завтрак?
Дьявол!
Несмотря на начало лета, оксфордские утра сыроваты. Уиллис разводит небольшой огонь в камине. Его подопечный передвигается поближе к теплу, сложив руки на груди поверх ночной рубашки. Слуга гремит кувшинами и тазами с водой и постепенно соблазняет мистера Бриджмена на то, чтобы побриться и одеться. Без пяти восемь тот сонно сидит во главе исцарапанного круглого стола, накрытого льняной скатертью, на нем — подставки для гренок, чайные чашки и высокий серебряный кофейник.
Десятью минутами позже воздух уже посинел от трубочного дыма, и Уиллис раскладывает на тарелки бекон, яйца, панированные отбивные из барашка, сардельки и томаты-гриль для шумного стада юных джентльменов, занятых обсуждением сравнительных достоинств Мидлтона[163] и Мэрлоу[164]. Все джентльмены одеты похоже — в серые фланелевые брюки, светлые рубашки, жилетки и пиджаки из легкого шотландского твида. Они непрерывно посасывают тяжелые трубки из корня эрики[165] и размахивают ими, Чтобы подчеркнуть важные аргументы. Случайный наблюдатель с трудом мог бы отличить одного от другого.
Однако он подметил бы определенные признаки, обозначающие нишу этой группы в экологии университета. Это преобладание ярких галстуков, некоторые из которых сшиты из шелка, необычная длина волос, которые в нескольких случаях (скандально, рискованно) достают до воротничка. Таковы безошибочные признаки эстета. Правда, эти экземпляры являются всего лишь студентами первого курса. Позднее наиболее увлеченные из них будут красоваться в полном облачении — широкополые шляпы, мягкие брюки и пиджаки необычного кроя и происхождения. Минимум один из них начнет использовать духи.
Однако, если они будут упорствовать в своем эстетизме, их комнаты будут перевернуты вверх дном, а мягкие брюки насильственно отобраны атлетами. Атлет — естественный враг эстета. Грабеж и разорение — очевидная реакция на сей возмутительный упадок, нечто вроде предупредительного выстрела со стороны общества. Цель этой реакции — заставить эстета проводить больше времени за игрой в регби и меньше — за чтением Гюисманса[166]. Из всех друзей Бриджмена только Левин в полной мере пострадал от этого рока (за альбом для этюдов и провоцирующе-желтые носки, хотя банда из первокурсников-многоборцев выразила готовность сделать то же самое с любым студентом Вараввы, который слишком далеко зайдет по артистической дороге).
Бриджмен знает все это и дошел уже почти до паранойи в попытках уберечь себя от потери штанов. Волосы его подстрижены коротко, а шелковый галстук имеет приемлемый бордовый тон. Сегодня он устраивает завтрак для Левина и других членов комитета актеров Вараввы, которые выбрали его на роль Яго в грядущей постановке «Отелло». Сам Левин в черном гриме будет играть мавра. Вечером он обедает в Союзе студентов. Вчера он присутствовал на демонстрации беспроводного телеграфа, а на прошлой неделе побывал в ратуше на лекции мсье Эмиля Куэ[167] о методах самовнушения и на занятии капитана Маклаглана по джиу-джитсу (по рекомендации главного констебля Оксфордшира).
Ибо отныне и навсегда девиз Бриджмена — соответствие нормам. В последнем издании себя самого он постарался подчеркнуть все, что является честным, истинным и английским. На людях Джонатан сокрушается об упадке нравов. В литературе он георгианец[168], в политике — тори. Он мало говорит о семье, но дает собеседнику понять, что происходит из старого глостерширского рода фермеров. С какой стороны ни глянь, он — средний студент колледжа.
Тем не менее некоторые двери остаются для него закрытыми. Обитатели охотничьей комнаты клуба «Баллингдон» считают Бриджмена ненадежным. Он никогда не наденет розовый фрак Боллингера или бледно-голубой — Сатирикона. Он появился в Оксфорде, будучи лишенным каких-либо связей. Поэтому многие крепко задумываются, прежде чем иметь с ним дело. Даже те, кто приехал из колоний и все понимает про Индию, расстояние и одиночество, иногда чувствуют в нем потайное дно. Хуже того: несмотря на мучительное лето, проведенное в попытках освоить теннис (а также французский, Новый Завет, курение трубки и названия английских птиц), Бриджмен прибыл в Оксфорд отнюдь не атлетом и немногое сделал для того, чтобы стать им.
По сути, университет — это машина по формированию характера. Граница тут довольно тонкая. Характер — это не ум. Для его укрепления гораздо более эффективны занятия спортом, чем книги. Спортсмены (способные сидеть на лошади и показывать туземцам, кто тут главный) обладают более высоким статусом, чем любители цитировать поэтов или перечислять энумераторы факторов х. За буфет Бриджмена заткнут последний выпуск университетского журнала «Исида», кумиром которого, как обычно, оказался спортсмен Джеральд Фендер-Грин (Клуб крикета Оксфордского университета, Клуб регби Оксфордского университета, Клуб баскетбола Оксфордского университета), который приехал из академического парника школы Чопхэм-Холл и известен всем как Эф-Гэ… Вот это — ярко выраженный характер.
А вот в Джонатане Бриджмене есть что-то тревожащее. Что-то обостренное. Тогда, в союзе, он встал — с пересохшими губами, нервно теребя тугой воротничок, — и начал говорить об Америке. Но вскоре эта речь превратилась в монолог о Западе, а затем соскользнула в прибой расистского движения у берегов человечества и белизну, белизну, белизну — пока он наконец не осознал, что делает, и не сел на место. Иногда оно прорывается наружу. Чувство пины. Он должен следить за собой.
Беседа вокруг стола с накрытым завтраком переходит от драмы к предложению проктора[169] запретить граммофоны на реке, а затем к последнему розыгрышу, учиненному над первокурсницами, — что-то насчет привязывания свиньи к задним воротам одного из женских колледжей. Бриджмен, хозяин, вносит свой вклад, принимает участие, вникает во все. Тем не менее, когда позавтракавшие гости отбывают, он продолжает сидеть на месте, глядя на грязные тарелки и пустые чашки с застывшим, ничего не выражающим лицом.
Это продолжается мгновение.
Человек, который немного позже выходит в квадратный дворик, небрежно-развязен и беспечен. Его руки глубоко упрятаны в карманы, трубка вульгарно свисает из левого угла рта; он не спеша подходит к домику привратника и пролистывает почту. Ничего важного. Напоминание о неоплаченном счете за казенное содержание, рекламка, анонсирующая создание общества альпинистов. Единственный интересный объект — записка от дуче оксфордских фашистов, который слышал речь в союзе и хотел бы пригласить оратора на чай. Оратор польщен и, шагая по Брод-стрит, пытается сообразить, насколько фашизм соответствует нормам. Иногда по вечерам можно наблюдать, как их оксфордская группа идет на собрание, красуясь черными мундирами. Левин говорит: все это заговор против прачечной. Один и тот же воротничок можно носить несколько дней.
