Хари Кунзру - Без лица
Он вздыхает и замолкает, уложив голову на руки. Через некоторое время он начинает тихонько плакать, сидя на своей рабочей табуреточке. Джонатан смотрит на него, переминаясь с ноги на ногу. Лучше уйти, решает он, и выходит на цыпочках. Доктору Ноублу явно есть о чем подумать.
Крикет — спокойная игра, но приводит к неожиданным последствиям. Когда Джонатан выходит на поле в первый солнечный день триместра, у него слезятся глаза, а из носа текут обильные бесцветные сопли. И глаза, и нос вскоре краснеют, рукава белой рубашки становятся липкими и мокрыми. День превращается в пытку. Джонатан не может сконцентрироваться на игре, которая происходит как будто за несколько миль от него, за водянистой дымкой. Когда его вызывают к черте, первый же мяч бьет его по ногам — настолько он погружен в собственные переживания. Возвращаясь к павильону, он срывает беспорядочные аплодисменты со стороны команды противников, которые топают ногами и ухмыляются.
Аллергия — совершенно новое для него впечатление. Она приходит внезапно, как будто английская сельская местность берет реванш, доказывая тем самым, что есть люди, которые принадлежат ей. Люди, которые могут изображать из себя что угодно, но тело их выдаст. С течением триместра он начинает панически бояться субботних игр. Ему приходится отсиживаться в комнате с книжкой, изобретая травмы руки или (в этом полезной оказывается Индия) приступы лихорадки. Естественно, что его успехи на поле кошмарны, и ему практически не грозит быть включенным в команду.
Крикет необходим, но крикет невозможен. Тупик. Этот гордиев узел разрубает историк Фокс.
— Писец, Бриджмен. Монах в скриптории. Ты будешь летописцем.
Так Джонатан становится секретарем соревнований и сидит на ступенях павильона с журналом учета на коленях и стопкой пронумерованных металлических табличек у ног. Когда его оставляют в покое, аллергия таинственным образом ослабевает, и он даже начинает получать удовольствие от игры. Запись процесса похожа на медитацию. Он чувствует, будто нашел свое место в мире крикета. Не внутри и не снаружи, не участник и не отстраненный зритель, он становится мелким записывающим божеством, наблюдающим за действиями остальных с хладнокровной сосредоточенностью, помечая их точками или фигурками в разлинованой книге. Не принимая ничью сторону, он смотрит на людей с расстояния, подмечая, как они пасуют — выбивают мяч из игры, отклоняются от направления, перехватывают, — как они делают победоносные шестерки и четверки, объединяя шесть доминошных точек идеально сбитых мячей в единую M или W.
Мяч за мячом, летний триместр катится к завершению. Помимо большой конторской книги, есть еще его личные записи. Первый блокнот заполнен, начат второй — с такими записями, как викторианский бисквит[157], шмель, честная игра и землекоп. Два ряда записей объединяются в грамматику поведения, социальный язык, который можно записать и снова прочитать, когда-нибудь в далеком будущем, и реконструировать Чопхэм-Холл из узора траекторий, точек и фигур.
Иногда Джонатан думает о Поле. Он ничего не писал со времени своего исключения. Джонатан хочет узнать у доктора Ноубла его адрес, но не решается. Он говорит себе, что это плохо отразится на ситуации — и это правда, но истинная причина в другом. Он чувствует, что потерял друга. Потому что не защитил его. Потому что не сказал ему правду.
Это чувство становится еще мучительнее однажды вечером, когда Фендер-Грин стучит в дверь его комнаты для занятий. Джонатан слышит его издалека. Фендер-Грина с головой выдают повизгивания и удары: кто-то из лизоблюдов спасается от преследования через комнату младших классов, бежит по этажу, а за ним грохочут тяжелые шаги. Фендер-Грин очевидно пьян. Он вваливается в кабинет, как лунатик, одна пола его рубашки свисает из брюк мятой белой занавеской.
— Джонни? Вот ты где, Джонни.
— Что тебе нужно?
— Джонни. Вот ты где. Никаких обид, Джонни, мой мальчик. Никаких обид.
Джонатан молчит.
— Никаких обид, мальчик Джонни. Ты милый парнишка. И я тебе нравлюсь, правда же, нравлюсь? Нравлюсь тебе.
Он тяжело приваливается к камину в поисках опоры.
— Слушай, Бриджмен. Иди сюда. Ты милый парнишка. Ты всегда так мило выглядишь.
— Не подходи ко мне.
— Ты такой милый.
— Отвали, Фендер-Грин.
Фендер-Грин делает шаг вперед, но видит выражение глаз Джонатана. Еще мгновение он сомневается, раскачиваясь взад-вперед на коврике.
— Я тебя еще достану, — говорит он. — Я буду в колледже Церкви Христа[158] в следующем году.
Затем он вываливается из комнаты.
В День основателей, последний день триместра, Джонатан гуляет по лужайке между двумя и четырьмя часами и не слышит окриков в свой адрес. Миссис Дом регулирует движение своих служанок с кухни и на кухню. Они носят большие блюда с огуречными сэндвичами, а струнный квартет пятиклассников выпиливает Моцарта под полосатой маркизой. Поскольку мистера Спэвина тут нет, Джонатан волен бродить сквозь толпу в одиночестве, наслаждаясь ощущением ослабевающих пут, ощущением, что Чопхэм-Холл осыпается с него, кирпичик по кирпичику. Вокруг него стоит звон язвительных диалогов. Несмотря на то что доктор Ноубл поднялся на подиум и произносит речь о длинных путях и примере, Джонатан не испытывает необходимости записывать. Есть вещи, которые уже въелись ему под кожу. Вместо того чтобы слушать доктора, он уходит с лужайки и стоит один в холле, засунув руки (демонстративно, незаконно) в карманы, праздно изучая ряды поблекших фотографий на дубовой панели переднего коридора. Старые школьные команды. У всех прямые спины и руки, сложенные на груди, — лучшие регбисты, футболисты, атлеты и игроки в крикет, цепочкой растянувшиеся в прошлое, в удаленные времена сепии. Регби, европейский футбол, атлетика… крикет. В 1893 году. Вот он, в белой форме, высокий и неповоротливый, лицо похоже на неровно расколотый кирпич: Ф. М. В. Бриджмен. Его отец… Джонатан поспешно уходит и поэтому не замечает, что рядом с одиннадцатью фигурами в белом стоит очень хрупкий и бледный мальчик в школьной форме. В руках у него большая книга в кожаном переплете. Согласно легенде, это Р. А. Форрестер, секретарь соревнований. Если присмотреться, видно, что его глаза затуманены сенной лихорадкой.
Бриджмен Дж. П. (Варав.)
Его отец служил в… кажется, в Колониальном управлении. Явно хочет пойти по его стопам, но водится со всяким… ну, знаете, я не хочу говорите дурно о театралах, однако «Сон в летнюю ночь» — из таких вещей Империю не построишь, правда? Конечно, вы не согласны. Как я мог… — да, точно, совершенно английский характер, совершенно, — да-да, я именно это и имела в виду, но все равно — должна сказать, что мы же не отправляем Шекспира в Индию, чтобы приобщать к цивилизации отсталых индусов. В каком-то смысле, возможно, да. Но нет. Нет! Ну, в самом деле, Уиллоуби, вы как будто намеренно изображаете недалекого человека!..
Хэролд говорит, что он великолепен. Да, в нем что-то есть такое, итальянское. Что-то такое мраморное. М-м-м… Где? На лужайке у Церкви Христа. Он высунулся из окна своей комнаты, а этот парень шел мимо — как будто парил, практически сновидение ходячее, Хэролд так и сказал…
Нормальный ли? Вполне нормальный, но появился ниоткуда. Кто тебе это сказал? Бомонтцы происходят из этой же части мира. Твоя деревушка где-то неподалеку от Леклэйда, да, Бум ер? Если бы он что-то собой представлял, Бумер бы его знал. А ты не знаешь, правда же? Так что я голосую против. Чисто… чисто из профилактических соображений. Я считаю, это справедливо. Честно говоря, не думаю, что он — сатириконовский[159] типаж. В конце концов, на обедах становится несколько… да, вот именно. Когда вы навеселе, вам попросту не хочется, чтобы все подряд… я имею в виду, если это повторяется раз за разом…
Кабы вы меня спросили, так я бы сказала, что он изрядно грешный юный джентльмен… хотя, по правде-то сказать, достаточно невинные у него грехи. Не то что некоторые там, на лестнице, — посмотреть, как они себя ведут, так их вырастили в каком-нибудь свином загоне. Пальцем не пошевелят, ни пиджак на плечики повесить, ни чашку с блюдцем на поднос поставить. Этот молодой джентльмен устраивает такой беспорядок… ну, не то чтобы я сказала, что он невежлив, но имейте в виду: манеры-то у него ангельские, но я однажды к нему вошла — и что? Развратник? Ну, вы-то не работали на молодых господ, сколько работала я, не то знали бы признаки. Вам бы спросить маленькую рыжеволосую плутовку, которая помогает миссис Паркер по кухне… как? Да это ж по простыням учуять можно. А однажды…
Довольно неплохой историк. Думаю, закончит с отличием. При этом, я бы сказал, склонен все романтизировать. У него такие странные взгляды на цивилизацию. Ну, если ты, Уиллоуби, хочешь знать — расовые идеи… А теперь — ты мне передашь эту мадеру, или мне придется взять графин штурмом? Ну, я начинаю!
