Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 9 2010)
Стругацкие сосредоточивают свое и наше внимание именно на этом образе — закомплексованном, страдающем от сознания собственной серости, уязвленном. Герои без страха и упрека, ведущие себя согласно прописям и кодексам, занимают их меньше. Скляров же — персонаж “достоевского” склада, он совершает поступки нестандартные, не укладывающиеся в нормативную моральную схему
Ради спасения любимой девушки он преступает непреложный императив: первыми спасают детей. Он оставляет группу детей в опасности — правда, они так и так скорее всего погибли бы, — а свою возлюбленную силком увозит к стартующему звездолету.
Как это квалифицировать? Как безудержный эгоизм, пусть и в превращенной форме (ведь Роберт заботится не о себе, а о дорогом ему лично человеке)? Как злостную “аморалку”? Да и сам он в финале квалифицирует себя как труса и преступника. Но всмотримся пристальнее — не узнается ли в атлетической фигуре Склярова, с которого ваяли скульптуру “Юность мира”, “джентльмен с неблагородной или, лучше сказать, с ретроградной и насмешливою физиономией”, которого воображает себе герой “Записок из подполья”? Тот самый, который предлагает послать к черту благоразумие, логику и логарифмы и зажить “по своей глупой воле”.
Самый интересный персонаж “Далекой Радуги” подтверждает своим предосудительным поступком, что человеческим действиям и в особенности их мотивам нет закона — даже если это не закон тождества и рассудочной логики, а закон безграничного альтруизма и отказа от себя ради блага многих.
Конечно, подобные психологические экзерсисы Стругацких не назовешь особенно изощренными. Наши авторы еще пребывают на стадии веры — секулярной — и пафоса, возникающие на их страницах конфликты — конфликты хорошего с лучшим, и казус Склярова это только подтверждает.
Но время шло, мировоззренческие горизонты братьев Стругацких все больше затягивало дымкой умудренного скептицизма. И как-то так получалось, что они, обретая вкус к нестандартным вопросам, коллизиям, ракурсам, пытаясь вообразить варианты будущего, словно бы наталкивались на вешки — предвидения и предостережения, — которыми загодя разметил это пространство Федор Михайлович.
В “Хищных вещах века” писатели набрасывают сценарий тупикового развития человеческого сообщества. “Страна дураков”, где развертывается действие повести, — яркая иллюстрация мыслей Достоевского об опасности безграничного изобилия и комфорта при отсутствии духовной перспективы. Пресыщенные вещами и едой, безнадежно потерявшие смысл жизни, тамошние обитатели занимаются вандализмом, пускаются в самоубийственные приключения, спиваются или с головой погружаются в виртуальные электронно-наркотические миры.
В этой же повести впервые отчетливо проявляется черта поэтики Стругацких, объективно сближающая их с великим русским психологом. Достоевский охотно использовал детские образы и мотивы для заострения своих смысловых построений. Достаточно вспомнить девочку, обращающуюся в “продажную камелию” в больном сознании Свидригайлова, и несчастных детей пьяницы Мармеладова (“Преступление и наказание”), другую “девочку лет восьми”, перевернувшую душу героя рассказа “Сон смешного человека”, маленького страдальца Илюшу Снегирева из “Братьев Карамазовых” и, в качестве квинтэссенции “детского” символизма Достоевского, — рассуждение Ивана Карамазова о мировой гармонии и слезе ребенка. Достоевский умело и целенаправленно пользовался образом страдающего дитяти как тараном — для разрушения читательской “защиты”, для прободения толщи равнодушия, комфортного душевного эгоизма, рассудочности.
Интересно, что братья Стругацкие тоже часто вводят детские образы — с повышенной смысловой нагрузкой — в свои реалистико-фантастические сюжеты. В “Далекой Радуге” отношение к детям становится оселком, на котором проверяются зрелость и альтруизм общества в целом и моральные качества отдельных его членов. В “Хищных вещах века” судьбы мальчиков, Лэна и Рюга, потенциальных жертв разбушевавшегося общества потребления, означивают символическое перепутье, на котором оказалось человечество.
Продолжается эта линия и дальше — в “Малыше”, в “Пикнике на обочине” (Мартышка). И так до “Жука в муравейнике”, о котором речь пойдет отдельно. Конечно, Стругацкие далеки от “жестокого реализма” Достоевского, программно надрывающего читательскую душу зрелищем детских страданий. Они просто фокусируют на детях проблемы большого, взрослого мира, причем проблемы эти получают дополнительную остроту и философско-педагогический окрас.
Итак, Стругацкие обретают все большую художественную и интеллектуальную зрелость, проблематика их произведений становится многомернее и тоньше. А “дух Достоевского” по-прежнему витает над ними, порой “конденсируясь” на страницах их книг. Взять хотя бы одно из вершинных их достижений — повесть “Улитка на склоне”. Здесь завораживающе яркие фантастические описания сплетаются с сатирой, размышления о путях развития цивилизации соседствуют с приключениями и пограничными ситуациями в духе философии экзистенциализма. И посреди этой густой, напряженной виртуальной реальности нет-нет да и звучат отголоски рефлексии Достоевского. Помните, рассказчик в “Записках из подполья” задирал своих воображаемых собеседников, а заодно и будущих преподавателей научного коммунизма: “Тогда-то — это все вы говорите — настанут новые экономические отношения, совсем уж готовые и тоже вычисленные с математическою точностию, так что в один миг исчезнут всевозможные вопросы, собственно потому, что на них получатся всевозможные ответы. Тогда выстроится хрустальный дворец. <…> Конечно, никак нельзя гарантировать (это уж я теперь говорю), что тогда не будет, например, ужасно скучно”.
Достоевский, устами своего героя, возражает против неуклонности социальных законов, провозглашаемых “материалистами”, против арифметической калькуляции потребностей и проявлений человеческой природы. Стругацкие в “Улитке” вторят по-своему “подпольному человеку”, разве что несколько снижая его пафос и добавляя сарказма. Один из персонажей повести, живущий в бюрократизированном и насквозь фальшивом мире Управления, говорит:
“В последнем своем выступлении, обращаясь ко мне, директор развернул величественные перспективы. <…> Если хотите знать, все будет снесено, все эти склады, коттеджи… Вырастут ослепительной красоты здания из прозрачных и полупрозрачных материалов, стадионы, бассейны, воздушные парки, хрустальные распивочные и закусочные! Лестницы в небо! <…> Библиотеки! Мышцы! Лаборатории! Пронизанные солнцем и светом! Свободное расписание!”
Похоже на конспект упований самих Стругацких пятилетней всего давности. Но теперь они переводятся в пародийный регистр. Наивному энтузиасту возражает скептик: “Я же тебя знаю. И всех я здесь знаю. Будете слоняться от хрустальной распивочной до алмазной закусочной. Особенно если будет свободное расписание. Я даже подумать боюсь, что же это будет, если дать вам здесь свободное расписание”. Хрустальный дворец сведен к функциональному уровню общепитовской точки, к тому же тупиковой.
Писатели теперь признают, что главное — в подробностях, в тонких механизмах перехода, “скачка из царства необходимости в царство свободы”.
И обнаруживают здесь зияние. Остается совершенно непонятным, каким образом возникновение “новых экономических отношений” подавит низменные стороны человеческой природы и разовьет высшие.
Стругацкие становятся с возрастом трезвее, скептичнее, но отнюдь не утрачивают вкуса к постановке и анализу масштабных мировоззренческих вопросов. Свидетельством тому — роман “Пикник на обочине”, в котором авторы как раз внимательнейшим образом, пусть и в привычном фантастическом ракурсе, рассматривают мироощущение рядового человека, горизонт его жизненных ожиданий, субстанцию его надежд и “хотений”. Все это, конечно, на модели лихого сталкера Рэда Шухарта. Образ этот связан с “достоевской” проблематикой опосредованно, но несомненно.
С одной стороны, история Шухарта становится в изложении Стругацких очередной инвективой против капитализма, против стремления к наживе и шкурного интереса как главных жизненных стимулов. Авторы впечатляюще изображают деградацию незаурядной личности в условиях суженного и искаженного спектра мотиваций. Рэду нужно поддерживать семью, обеспечивать ее материальное благосостояние — и ради этой приватной цели он, обретаясь в “мире наживы”, готов идти на все, рискуя и своей жизнью, и уж тем более такой абстракцией, как общее благо.
