Игорь Адамацкий - Коллекция: Петербургская проза (ленинградский период). 1980-е
И тут он увидел инструкцию. На ней стоял чайник.
9«Каждый заступающий на дежурство, — говорилось в инструкции, — строго обязан:
— бдительно охранять и не оставлять вверенный ему объект, хотя бы жизни его угрожала опасность;
— тушить пожар имеющимися средствами пожаротушения (огнетушитель, песок, вода), при этом не ослаблять наблюдения за постом.
Запрещается заходить в караульное помещение, кроме случаев: а) звонить по телефону вышестоящему начальству, б) для приема пищи в установленное время…»
Черенков улыбнулся простоте указаний. Разница между долженствующим и существующим положением дел показалась ему курьезной. Документ составлен был не по-научному, основные принципы инструктологии попросту игнорировались. «Вот тебе и культура», — подумал Дмитрий Константинович.
«Правила применения оружия». Улыбка сошла с лица Черенкова. В случае вооруженного нападения на объект или караульное помещение в условиях невозможности предупредить акт нападения и задержать преступника Дмитрий Константинович должен был применить оружие. Способ применения оружия — выстрел, штык или приклад — в каждом отдельном случае следовало выбирать самостоятельно; при этом категорически запрещалось применять оружие в отношении детей, подростков, каких бы то ни было лиц, имеющих при себе детей, а также против беременных женщин, участвующих в нападении.
Черенков отложил инструкцию. Что за морок?
Каких женщин? Какое оружие?
Кто-то вздохнул снаружи — тяжело, громко, отчетливо.
10Лучший способ побороть страх — убедиться в нелепости его причины.
К чести Дмитрия Константиновича, он снова обнаружил в себе силы выйти из убежища.
Вопреки ожиданию сделалось еще страшнее. Прежде всего, Дмитрий Константинович рассмотрел на лице безрукой обладательницы весла отвратительнейшую гримасу (давеча он не заметил такую): женщина как будто силилась улыбнуться, но не умела этого сделать. Карликовый стрелок, казалось ему, повернулся чуть влево, а широкоплечий пионер — вправо. Бюсты в лопухах тоже смотрелись как-то иначе, и все они, бюсты, глядели на Черенкова. Оттого что светильники покачивались из стороны в сторону, на лицах гипсовых фигур происходила игра светотени, — казалось, они оживают. И тут, к своему великому ужасу, Дмитрий Константинович понял вдруг, что никакие доводы рассудка не убедят его в том, что статуи не шевелятся, что никто не стоит сейчас в темноте за спиной и не переминается с ноги на ногу, — он явственно слышал, как скрипит галька…
И снова очутился в сторожке. Сомнений быть не могло: шаги приближались. Кто-то стоял на крыльце, кто-то дергал за ручку двери.
— Кто здесь? Кто?
— Это я, проверяющий.
11Входящий в комнату был сама суровость… «Боже», — онемел Дмитрий Константинович. А тот ему грозно:
— Ага.
У Дмитрия Константиновича перехватило дыхание.
— Ну ладно, ладно, — сказал проверяющий, отстраняя Черенкова от двери. — Ты это брось, не дури. Ты никак меня испугался? Брось, брось, я не лютый зверь, знать, не кусаюсь. — Он сел на диван. — Ы-ых! Меня все боятся, как дети малые, ей-богу! А чего боятся, сами не знают. Дураки. Верно я говорю?
Черенков не знал, что ответить.
— Кто живет правильно, — сказал проверяющий, — тому никакой проверяющий не страшен. Ты кто? Фролов?
— Фролов, — соврал Черенков, как учили.
— Ты сядь, Фролов, сядь, — разрешил проверяющий и, будто вспомнив о чем-то, глубоко вздохнул, как вздыхают иногда перед началом трудного разговора.
Был проверяющий высок, сутул, густобров, сед, в штанах на манер галифе, в сапогах и ватнике. Вздыхал хрипло.
— Не стой, не стой. Не люблю этого. — Проверяющий похлопал себя по колену. — В ногах правды нет. Нет, понимаешь ли, правды. А? (Черенков опустился на стул.) Я тебе что говорю? Бывало, прошагаешь всю смену — и ничего, к утру свеж как огурчик, хоть вприсядку пляши, хоть козлом прыгай… А теперь, брат, стар я стал, устаю от ходьбы, вон ведь как притомился. Тебя, говоришь, Фролов зовут?
— Да-да, Фролов.
— То-то и вижу, Фролов.
Проверяющий достал из кармана ватника записную книжку.
— Иногда завидую вам, сторожам. Спите себе на диванах, чем не работа? А я, представь, как медведь-шатун, как, знаешь, Топтыгин… Всю ночь на ногах, всю ночь на ногах… Пока вас проверишь, пока всех мазуриков обойдешь, силы-то не те уже, присядешь вот так, поневоле задумаешься… Как фамилия, не расслышал?
— Чья? — удивился Дмитрий Константинович.
— Твоя, не моя же.
— Фролов, — четко произнес Черенков, стараясь не расслабляться.
— Ну-ну, Фролов.
12— Ты вот что, Фролов, ты у меня, Фролов, последний остался. Я уже всех проверил. Теперь твоя очередь. Скажи-ка мне, Фролов, может, у тебя замечания есть, пожелания, предложения? Может, вопрос какой появился? Может, волнует что? Ты говори, Фролов, не стесняйся, ты спрашивай.
— Вопрос у меня один. — Дмитрий Константинович прислушался к своему голосу, чем-то странным показался ему этот голос: глухо он звучал, не по-родному, не по-черенковски. — Вопрос у меня один: что я делаю тут и ради какой надобности?
— Ну это ты не меня спрашивай. Этого я не знаю.
— Хорошо, — сказал Черенков. — Согласно инструкции мне полагается оружие…
— Ишь чего захотел!
— Согласно инструкции…
— Нет, брат, подожди… «согласно инструкции»! Мало ли что согласно инструкции? Да у меня знаешь какая инструкция?! Твоя инструкция перед моей инструкцией, сам понимаешь… а не инструкция! И потом в твоей инструкции… ты уж меня за нос не води с инструкциями… что сказано? Сказано, как пользоваться в твоей инструкции оружием… А что согласно инструкции тебе полагается оружие, этого в твоей инструкции нет. Согласно моей инструкции тебе ничего не полагается. Ничего, понял? Да ты, брат, философ, наверное?
— Почему философ?
— Потому что философ.
— Где же я философ?
— Отвечай: ты философ?
— Нет, не философ, — отвечал Дмитрий Константинович, ощущая легкое головокружение.
13— То-то и вижу, что не философ, — успокоился проверяющий. — У меня тут каждый третий философ. Ох, трудно с философами. Я сам философ. Я смотрю на жизнь философски. Я всех насквозь вижу. Меня не обманешь. Зачем обманываете? Кого обмануть хотите? Быстрее себя обманете. Обманщики!
Дмитрий Константинович не стал перечить. Он ждал, что, наговорившись вдоволь, проверяющий встанет и уйдет по делам неотложной службы. Но, судя по всему, идти проверяющему было некуда.
— Ты, смотрю, сочинение сочиняешь?
— Сочиняю.
— О чем сочинение?
— О деле.
— Знаю, что о деле. Вы тут у меня все деловые. Читай.
— Это почему же я, интересно, читать должен? Это что еще за новости?
— Такие новости, что я проверяющий.
И без того холодный взгляд его сделался совершенно ледяным, лютым, к возражениям нетерпимым: желваки заходили по скулам, брови грозно сошлись на переносице, кисти рук сами собой сжались в кулаки.
— Хорошо, — сдался Дмитрий Константинович. — Если так хочется, то пожалуйста… мне скрывать нечего… Я тут статью пишу… о культуре, кстати говоря, инструктирования. Я тут пишу, — он приготовился читать, — ну да, это про терминологию… «Следует различать, — пишу, — такие понятия, как „рекомендуемость“ и „рекомендационность“. Не подлежит сомнению, что рекомендуемость есть способность предмета, явления или общественного мероприятия быть рекомендованным к чему-либо, тогда как рекомендационность есть свойство предмета, явления или общественного мероприятия…»
— Достаточно, — сказал проверяющий, — я все понял.
14Проверяющий закрыл глаза. Он уронил голову на грудь, плечи его опустились. Выражение суровости на лице проверяющего сменилось безразличием, он спал, вероятно. Черенков сам не мог сказать о себе с уверенностью, спит он или не спит. «Сплю я или не сплю?» — спрашивал себя Дмитрий Константинович и не слышал ответа: мысли его, обнаружив медлительность, вяло прилеплялись к другим, еще более неповоротливым и медлительным мыслям о немыслимых пустяках — кружочках и квадратиках, палочках и галочках, загогулинках и заковырочках, — он медленно переставал понимать свои медлительные мысли, переставал их слышать, он закрыл глаза и покачнулся на стуле. Как только он покачнулся, очнулся проверяющий.
— Ты куда, Фадеев?
— Я не Фадеев… я… я Фролов!
— Врешь небось? Небось не Фролов? Сознайся.
— Зачем же мне врать? — обиделся Черенков. — Я не вру. Фролов я.
— То-то и вижу, Фролов. Ты на меня, Фролов, не сердись. Работа. Мы с тобой умрем скоро.
— Как умрем? Отчего?
— От скуки.
— От муки?
— От скуки, говорю. Ты на часы посмотри. Сколько еще до рассвета? Это ж с ума сойти!.. И заняться, главное, нечем.
