Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 11 2004)
Есть времена, когда нужно просто молчать, а занятие привычным и когда-то комфортным писательством похоже на выдаивание убитой и недоеной коровы, чье разбухшее вымя — и не только его — видит Элизбар из окопа. То есть писатель все-таки признает, что нравственное иногда выше эстетического. И в этом он, конечно, наследник мощного толстовского начала. Что не вяжется с нередким у Чиладзе пренебрежением к простому человеку, исключенному из игр вокруг власти и лишенному духовно-творческих интересов.
До какого-то момента мы с живым интересом читаем нового Отара Чиладзе, резкого в оценках и грубоватого в выражениях. О мифолого-историческом величии, повторю, уже нет и речи: “…несчастные наши цари очнулись только тогда, когда их страну, расползшуюся на лоскутья при грузинском Александре Первом, собрал воедино русский Александр Первый, причем собрал в утробе великой империи. Дабы впоследствии Грузия являлась миру исключительно из ее заднего отверстия и только по надобе, то есть тогда, когда в этом возникнет нужда; являлась уже превращенная в другое вещество…”
Невольно возникает вопрос: в какой утробе собирают сегодняшнюю Грузию? Предусмотрено ли хоть какое-нибудь отверстие, через которое она сможет явить себя миру? Вполне может случиться, что все вместе могут “опять оказаться заглоченными чудищем, но теперь уже без всякой надежды быть исторгнутыми обратно”.
“Другим веществом” Грузия стала задолго до российского присутствия в ее жизни. Еще посланник Пия Второго (он появляется на последних страницах романа как обитатель сумасшедшего дома, пытающийся регулировать уличное движение в Тбилиси; надо сказать, занятие очевидно безумное) не обнаружил на положенном месте Грузии, той феодальной Грузии периода ее короткого расцвета в ХI веке. “Живут по рабским законам, гордятся постыдным и стыдятся человеческого”. Это с величием библейского пророка сказано Чиладзе не только о своих современниках. Публицистические отрывки в романе звучат сильно и горько, за ними стоит не вымышленный герой, но сам писатель. Хотя мне кажется, что в качестве чистой публицистики, не включенной в роман, они звучали бы еще сильнее.
“Продай родину и купи золотой унитаз!” — очевидно, что это девиз именно той властно-политической элиты, к которой когда-то принадлежал и сам автор. Одним из любимых занятий советской власти, как и всякой уважающей себя имперской власти, было создание национальных псевдоэлит. То есть элит, заботящихся больше о своем собственном благе, чем о благе родного народа. Сегодня на всем постсоветском пространстве именно эти элиты вершат судьбы народов, вопреки их воле и надеждам. Грузинская элита не исключение. Вот свидетельство Давида Бериташвили: “Стремясь материально обеспечить только себя или свой клан, не платя налогов, уклоняясь от службы в армии, примиряясь с криминалом, оставаясь равнодушной к судьбам сотен беженцев, готовая на любые злоупотребления ради сохранения себя во власти, [она] фактически бросила свой народ”. То есть еще раз доказала, что, собственно, к элите как таковой не имеет никакого отношения. И что представляет собой эта элита? Как беспощадно показывает Чиладзе, это постоянно обновляемый союз подонков и аристократов. К которым примазываются литераторы и прочие “деятели культуры”.
Хороши описания посещений советскими писателями дачи Раждена Кашели, играющего в меценатство и либерализм соответственно нравам эпохи загнивающего социализма. Кашели — всегда при власти, всегда расположен соответственно силовым линиям эпохи. Сегодня он благодушно беседует, ублажая интеллигентов коньяком “Энисели” с черешней, хотя вчера его предок убедительно общался с помощью пистолета. А его потомок, вполне возможно, найдет более действенные и современные, вполне цивилизованные способы держать в руках и подчинять себе это убогое интеллигентное сословие, постоянно претендующее на роль высшего судьи.
История рода Кашели, основоположник которого вырос в корзине, изложена в несколько мифологично-библейском стиле. Метафора корзины, короба (“годори”), дала название роману. Возможности ее толкования довольно широки. Видимо, любое замкнутое пространство способно порождать чудовищ. А чудовища по природе своей тяготеют в период созревания к некой защитной раковине, спасающей от пугающего мира. Потом они расплачиваются с миром за пережитый страх и за то ограниченное пространство, в котором томились. Годори — это, возможно, и сама Грузия, обреченная на судьбу, с которой расстаться ей никак не удается. “Элизбара одолевает то же бессилие, что и его страну, и его народ, — это шок, вынесенный из утробы поглотившего чудища, общая национальная немочь, следствие шестисотлетнего удушливого мрака и неподвижности”. Годори — это и узкий национализм, также не рождающий праведников. Но годори — это и любое гнездо, которое создает всякое живое существо и до последнего защищает его от внешнего мира. В этом смысле мы все и всегда в “корзине”, и избавиться от нее не дано никому.
Ну и конечно, в духе фрейдистских пристрастий автора годори — это всевластное Оно, “кипящий котел инстинктов”. Именно ему служит достойный представитель своего рода — Ражден Кашели. Его полный антипод — Элизбар. Именно он носитель сверх-Я, совести. А противоположности, как известно, тянутся друг к другу. Но если тяготение Элизбара в какой-то степени вынужденное, то тяготение Кашели к нему, точнее, к его дочери вполне естественное. Она не только привлекательный эротический объект, но и способ окончательного утверждения его власти. Душа юной Лизико очарована силой Раждена Кашели, особенно очевидной в новое время. Можно представить себе бульварный вариант романа, где акценты смещены и на первом плане оказывается любовь Раждена Кашели к парниковому цветочку, тоже выросшему в корзине беззаботного существования и не желающего ее покидать. Только раньше это была корзина ее отца, очень хорошая, уважаемая корзина, а теперь совершенно развалившаяся. За то, что отец не уберег “корзину”, и судит его так строго родная дочь: “Всю жизнь состязался с коллегами в сарказме, остротах и хохмах, пока мы разлагались и день за днем падали все ниже, до самого дна”. Именно это и является составом преступления Элизбара, и за это дочь исступленно наносит ему удары ножом. А также за то, что пел по утрам в ванной. Правда, нож и убийство только воображаемые. Но тем не менее детишки дружно разделываются со своими родителями. Воображаемый триллер легко может стать реальным.
С помощью Антона, сына Раждена Кашели, который духовно был и остался сыном писателя Элизбара, — Антон умирает у него на руках — происходит переселение Лизико в новую прочную корзину. Официально — она жена Антона, но неожиданно обнаруживает в себе запретную тягу к его отцу. Да это и неудивительно: столько лет Ражден Кашели воспитывал в ней это чувство, осторожно и основательно развращая юную душу. Правда, этот “замысел упрямый” кажется несколько искусственным, заданным всецело писательской волей. Мне кажется, что писательский волюнтаризм и является главным недостатком Чиладзе. Обладая несомненным талантом, он, однако, чаще всего лишь сочиняет, а не творит, следуя мудрой логике вещей, которая только осторожно заглядывает сквозь лирическое окошко и, спугнутая властным “хочу”, тотчас удаляется. Но суть творчества, как замечает белорусский поэт Алесь Рязанов, тоже волюнтарист, хотя сражающийся с самим собой, — беззащитное “хочется”.
Проза Чиладзе всегда была отмечена повышенным внимание к процессам, происходящим внутри человека. Мир его героев таков, каким они его видят и осознают. Но если первая половина романа, условно говоря, до грехопадения Лизико, соблазненной коварным змием Кашели, идет в русле равновесия между внешним и внутренним, то вторая проваливается в мир сновидений и кажимостей, где возможное существует на равных правах с реальным. Реальность, явленная только в сознании, бесконечно ускользает. Да автор и не стремится к ее определенности. Тогда читатель невольно должен подавлять в себе здоровое желание узнать, что же произошло на самом деле, а что происходит только в сознании героев. Покушение отца на жену сына? И гнев Антона, как гнев Ахилла, становится содержанием романа? Или отец мужа просто положил руки на обнаженные плечи юной невестки и “она смятенно-радостно отозвалась на его прикосновение”? Но тем не менее после этого Раждена Кашели сначала убивает сын, потом жена, потом они все вместе закапывают прелюбодея. Потом топят труп. После всех этих манипуляций наш дважды покойник сидит на кухне с перевязанной головой, потом навещает в клинике для душевно больных Лизико, которая вроде бы родила от него ребенка, а после этого перерезала себе вены...
