Франсуа Нурисье - Бар эскадрильи
Зачем мне устраиваться в этом каменном мешке? Это место меня сразу привлекло: я испытывал чувство безопасности, отказываясь от прекрасных интерьеров, к которым успел привыкнуть, чтобы вернуться в одну из тех квартир, которые не имеют души, но пристойны, и на которые меня поочередно обрекали пенсия капитана, вдовство моей матери, война, нужда. Слово, которое объясняет всё: квартира на улице Шез источает стыд целых поколений прятавшихся здесь мелких буржуа и мещан. И у меня тоже есть только одно-единственное желание: чтобы здесь про меня забыли. Я делаю это не без некоторого самолюбования? Фолёз по телефону зло бросил: «Не надо катафалка для бедных, Форнеро, это для нуворишей…» Он забывает, что мне уже не нужно ни спасать декорации, ни ломать их. Вот уже восемь месяцев я являюсь тем, кем выгляжу. С комедиями я покончил. Упорное, настойчивое желание свести к минимуму любую жизнь вокруг меня, сократить мое жизненное пространство. Когда я пересек порог дома на улице Шез, ко мне вновь вернулось ощущение, как в том сне, который я часто видел в детстве, ощущение, будто я свернулся комочком, скрючившись в крохотной каморке, в жаркой и темной норе, и слышал над головой тяжелые шаги, гулко стучавшие по земле. Утренний сон по четвергам, когда я просыпался сжатый в комок в углу кровати, накрывшийся с головой простыней, заткнувший уши от звука шагов в квартире, от шума машин на улице, от угроз наступающего дня. Или вот еще: я лежал, вытянувшись в узкой лодке, длинной и закрытой, как сигара, которая плыла между водоворотами, подводными камнями, водорослями, среди опасностей, среди огромных ящеров, кишевших в грязной воде. Опьянение от того, что считаешь себя неуязвимым и всеми забытым.
Я именно сейчас становлюсь неуязвимым. Пережив несколько предсказуемых потрясений, я стану непроницаемым для волнений. Завтра меня лишат взятой мной самим на себя ответственности за судьбы сорока человек, которым я дал работу. Что может со мной произойти, когда я освобожусь от этой ноши? Я никогда не буду испытывать ни голода, ни холода. Я никогда не буду страдать ни от неутоленного честолюбия, ни от ночных кошмаров. У меня нет больше желания шагать по горным дорогам к уходящему все дальше и дальше горизонту. За этим хребтом не на что смотреть. Случаю не угодно было, чтобы мы умерли вместе, Клод и я: единственная привилегия, о которой мне случалось молить — но кого? Они пишут: Кого. Мы мечтали только об этой мрачной удаче, об этом отрицательном везении. Нам не было нужды об этом говорить. Клод не могла даже представить себе и дня после моей смерти, так же как и мне казался невообразимым день после ее смерти, и все же я его пережил, этот день, минута за минутой, в неумолимой банальности будней и необходимости принимать решения, день, затвердевавший вокруг меня, день, в котором мне удавалось выделить только какие-то отдельные мгновения, когда, закрывшись в комнате с красным ковром, я стоял на коленях рядом с кроватью. Я тогда попросил, чтобы Клод положили на шотландский плед. Я вернулся назад, там наверху, когда мы начали спуск, и забрал его; я сложил его и положил рядом с собой на сиденье «лендровера», влажный, испачканный землей. Горничная в отеле повесила его на веревке на солнце и почистила щеткой. Я видел в окне коридора, как она это делает. В тот момент я не подумал о жестах, которые они должны были сделать позже, чтобы положить его на кровать. Жесты… Жесты людей, чтобы переместить труп, зафиксированные в нас древними страхами и незапамятной почтительностью, жесты, которых мы избегаем, которые мы поручаем другим, мужчинам или женщинам, занимающимся ремеслом смерти. Вот уже несколько недель запретные вопросы преодолели барьер моего страха и осаждают меня. Как они это делали? Спешили ли они? Опасались ли моего появления? Хватали ли они Клод за ноги и за плечи? Клали ли, хотя бы на мгновение, на красный ковер на полу?
Утром на улице Сены (я сплю на диване в гостиной) фантазии бессонницы имеют большую плотность, нежели реальные воспоминания. Я путаю те и другие. Какие из них я пережил? Какие вообразил? Звонит телефон, Мадалена приносит мне кофе, потом почту, которую она кладет на низенький стол, но почему под столом этот красный ковер, почему на диване шотландский плед? а на полу эти большие плоские камни, грязные, с зеленоватыми следами от раздавленной травы… Мадалена смотрит на меня, ей хотелось бы поговорить, вызвать меня на разговор. Телефон звонит снова, и картавый голос Фолёза наконец рассеивает и устраняет накопившиеся сгустки тишины. Он в ярости, он язвительно смеется. Он кричит в аппарат так, словно находится на трибуне публичного собрания. Он смеется, бросается направо и налево своими несуразностями — может, он даже забыл, с кем говорит? Зачем он мне звонит? Его протест оказался холостым выстрелом. Никогда не узнаешь, предали ли меня мои хранящие молчание друзья или боятся Фолёза и его крайностей. Я лично получил три дюжины дружественных, путаных, но главное, конфиденциальных писем. Просьба не предавать гласности эти знаки сердечной приязни. Меня любят в тайниках запечатанных конвертов. «Пусть эти профессиональные перипетии, которые вы преодолеете, не послужат мании величия автора, который когда-то даже не хотел стать одним из ваших…» «При любом другом начинании будьте уверены, дорогой Форнеро, что я всем сердцем буду с вами…»
Какой бы несвоевременной ни была инициатива Фолёза, она по крайней мере достигла одной из своих целей: газеты ухватились за мое дело и предали его гласности. Тут и там обнаруживаешь отклики, отзвуки, информацию, ложную или преждевременную, но поджигающую бикфордов шнур. В большинстве газет и даже в одной из тех, которые контролирует «Евробук», меня поддерживают против власти и безымянности денег. Черт возьми! Они слишком поверхностны. Они возмущаются, как если бы моя прямолинейность (или ошибка при оценке ситуации) не обошлась ЖФФ в десять или двенадцать недополученных миллионов. Что же касается «Расстояний», то даже если фильм и «поедет в Канны», как об этом говорят вот уже несколько дней, он не получит там ни одной медали и ни за что не соберет шестисот или семисот тысяч зрителей, на которые мы рассчитывали. Он за год едва-едва покроет издержки к вящему неудовольствию банков. Я никогда не умел подстраховываться, «открывать зонтик», как мне это советовали сведущие люди. Когда налетает гроза, я промокаю до нитки. Во времена краха «Наших идей» я еще обладал гибкостью, разбегом наших первых лет. А сегодня у меня очень велик соблазн соглашаться с моими противниками.
Кабинеты Елисейского дворца кишат старыми молодыми людьми, которым случалось флиртовать с литературой. Немало среди них и таких, кто публиковался у меня. Они вспоминают об этом и загораются желанием помочь правому делу, видимость которого я как бы олицетворяю. Они говорят. И начинаются перешептывания, что «Президент заинтересовался» и что «он удивляется»… Проявление интереса и удивление никого на улице Клебер не приведут в дрожь. Там даже сочтут выгодным, воспользовавшись такой удачной возможностью, продемонстрировать независимость группы от власти. «А ознакомился ли Президент с досье Форнеро? Оно отнюдь не безупречно…» Появится недвусмысленная, хотя и анонимная, аналитическая записка, которая окатит холодным душем добродетельное негодование. Вероятно, благодаря этому последнему бою фильм сочтут достойным представить на Каннском фестивале. Раньше на это не рассчитывали. В «Нуармоне» со мной стали совершенно иначе разговаривать, но эти Макиавелли от кинематографа — настоящие дети: в течение десяти дней они будут курить фимиам и пить шампанское, а потом произведут расчеты и тут же повернутся ко мне спиной. Лyветта получила от меня наказ возвести плотину: меня больше нет для Вайнберга и его сотоварищей. Они относят мои уловки на счет переживаний, на счет утраты у меня воли, по поводу чего в Париже высказываются сожаления. Но «Париж» — это кто? Это где? На самом деле, я просто погружусь во всеобщее безразличие. Стать несчастным, оказаться в полосе невезения — значит оказаться в одиночестве. Я сам сотни раз был свидетелем того, как быстро город, собратья по профессии забывали тех, кто переставал там блистать или даже просто появляться. Их видели вновь уже мертвыми или умирающими. Запоздалые стоны. Когда они примутся оплакивать меня? Не будь этой удивленной гримасы в Елисейском дворце, у меня бы вырвали ЖФФ в полумраке, тихонько, как когда-то на удаленных фермах приканчивали, зажав между двух матрасов, дедушку.
Единственный человек, которому я охотно рассказываю об эпизодах своей агонии, поскольку она очень естественно задает мне вопросы, это мать Элизабет, которую дочь называет исключительно «красавицей Жизелью» и в которой еще не растратились пыл и томность женщины, долгое время страстно желаемой. Я люблю подобные податливые ткани.
