Герд Фукс - Час ноль
Тон этих писем был какой-то новый. В них была насмешка, сарказм и уверенный юмор. Читая их, Хаупт мысленно представлял себе эту женщину, развешивающую белье в грязном, заляпанном халате, под которым явно ничего больше не было, без чулок на ногах, с набухшими, узловатыми венами, в шлепанцах и с сигаретой во рту. Женщину, которую он собирался спросить о своей матери и которая оказалась его матерью.
Выборы между том прошли, выборы в совет общины и первые выборы вообще. ХСС[51] (позже эта партия стала называться ХДС) получила 57,1 процента всех голосов, СДПГ — 26,8 процента, КПГ — 7,7 процента, либеральные демократы получили 7,1 процента. В выборах участвовало 60 процентов населения.
Бургомистром и одновременно председателем местного бюро ХСС по-прежнему оставалась Леа Грунд. Однако теперь уже ее заместителем — как в конторе бургомистра, так и в местном партийном бюро — стал Олаф Цандер. В общинный совет вошли лишь представители ХСС. Кранц и Эрвин Моль остались не у дел. Их предложение, чтобы община продавала древесину рабочим Цандера, было без обсуждения отклонено на первом же заседании. Через две недели они переработали последнюю древесину из сушилки, привели в порядок свои рабочие места, упаковали инструмент и отправились по домам. Было начало ноября, выпал первый снег, и работы в округе не было.
Вскоре после выборов Кранц переехал. Его брат уже почти поправился. Тесть Эрвина помог ему получить место в багажном отделении на станции. Кранц получил прежнюю квартиру Ханны, комнату в мансарде и каморку-спальню. Переселяясь, он понял, что, кроме одежды да десятка книг, ничего у него больше не было. Мать подарила ему кровать, в которой он спал во времена своей юности, и шкаф. Он взял с собой, конечно, и книжную полку, которую сколотил собственными руками. Помочь ему при переезде он попросил Улли. Вещи они перевезли на ручной тележке, это было совсем рядом. Кровать и шкаф затиснули в каморку, книжную полку повесили в мансарде. У стены стоял умывальник. Плита принадлежала старухе, жившей внизу.
— Надо бы раздобыть еще стол и стул, — сказал Улли.
Человека, которого звали Эвальд Кранц и который в один прекрасный день поднялся с одра болезни, не узнавали ни его брат, ни мать, ни жена, ни дети. Теперь это был приветливый, тихий, скромный человек, который говорил только тогда, когда к нему обращались.
Призрак, а не живой человек, так казалось Кранцу, и временами он испытывал какое-то отвращение. Но не это побудило его уехать из дому. Гораздо большую роль сыграли слова матери, фраза, которую она произносила столь часто, что Кранц в конце концов перестал ее воспринимать, а тут вдруг как бы услышал впервые. «Что бы мы делали без тебя?» Он перевернул смысл. Что делал бы я без вас?
Что получилось бы из него, если бы тогда, в восемь лет, ему не пришлось заменить мужчину в доме и стать отцом своим братьям и сестрам. Если бы потребности и заботы других не вытесняли вечно ого собственные. Когда в тридцать втором он переехал в Гамбург, это была своего рода попытка вырваться. Но он вернулся. А разве он не использовал потребности других? Быть может, они отвлекали его от масштабности собственных устремлений. Но каковы же были тогда его собственные устремления?
Когда он сообщил матери, что переезжает, она улыбнулась и погладила его по волосам. Сначала он был поражен, что она не пытается его удерживать, потом даже слегка задет, и наконец ему стало стыдно. Как человеку, который признает то, что другие давно уже знают.
Он вслушался в тишину пустой комнаты. Первое его собственное жилье. Если он по-своему использовал других, то разве не мог он использовать и партию? А где оставалось его собственное «я» все эти годы? Какие возможности он не использовал? Какой опыт он так и не сумел приобрести? И, вслушиваясь в пустоту комнаты, он вдруг осознал, что пустился в неожиданную для себя авантюру.
Было семь часов вечера, комнату он не протопил, и теперь пошел к Эрвину. У Эрвина на лице отразилась озабоченность: если Кранц являлся без предупреждения, значит, случилась какая-нибудь неприятность. Но на этот раз Кранц улыбался.
— У меня так холодно, — сказал он. — Мне нужны люди.
— Что это с тобой? — спросил Эрвин Моль.
И впустил его. Жена вязала, а сам он раскладывал пасьянс.
Вскоре после этого Кранц снова столкнулся с Ханной. Она увидела его на улице, в нескольких шагах впереди себя, и как-то вдруг окликнула. Когда фабрику пришлось закрыть, в деревне только злорадствовали — так им и надо, этому сброду с горы. И больше всего злорадствовали по поводу их вдохновителя, этого самого Кранца. Тем более что прошедшие выборы снова указали ему его место. Кранц в роли заместителя бургомистра, да это же скверная шутка, это же наглость. И когда Ханна увидела его в нескольких шагах впереди себя под дождем, она вдруг вспомнила все, что слышала о нем, вспомнила злорадство, ненависть и презрение, звучавшие во многих голосах, и тут она его окликнула.
Он улыбнулся ей, обернувшись, и вдруг она почувствовала, в каком отчаянии давно уже жила.
— Я все собиралась поговорить с вами, — сказала она. — Что же теперь будет? И как пойдут дела дальше?
Он сразу понял, что она имеет в виду.
— На днях Лени съела мой хлебный паек. Все разваливается. Сколько часов приходится выстаивать в очереди, чтобы получить хоть то немногое, что они нам дают. Обувь и платья изнашиваются, и никакой надежды что-нибудь получить. Так долго продолжаться не может. Иногда у меня от голода все мысли разбегаются.
— Но им только того и надо, — подтвердил Кранц. — Значит, у нас не будет вредных мыслей.
— Вы не торопитесь? — спросила Ханна. — Мы могли бы немного пройтись.
Он разъяснил ей политику партии. Антифашистское демократическое обновление. Искоренение фашизма.
— Но об этом же никто не думает, — сказала она. — Теперь они изобрели денацификацию. Однако настоящих нацистов не трогают.
— В советской зоне все иначе, — заметил Кранц.
— Там я не хотела бы жить, — сказала Ханна.
Он принялся объяснять все сначала. Они давно уже миновали последние домики деревни. Дождь усилился. Перед ними лежала заброшенная каменоломня. Кранц показал на дощатую хижину. Они пошли быстрее.
— Мы никогда не могли предложить ничего другого, кроме борьбы, — сказал он. — И надежды. Борьбы и надежды.
Они сидели на двух пустых канистрах. Сквозь прогнившую крышу капала вода. Оба не отрывали глаз от капель дождя.
— Хорошо было поговорить с вами, — вздохнула Ханна.
— Дождь, кажется, кончился, — заметил Кранц. — Но если вы не против, — добавил он, вставая, — мы могли бы еще как-нибудь прогуляться.
Теперь у него было много времени. Антифашистские комитеты были запрещены уже год назад. Попытки объединить СДПГ и КПГ не удались. Снова стал разгораться старый ожесточенный спор. Большинство коммунистов уже лишили постов, на которые их поначалу назначили, и кой-кого уже снова засадили в тюрьму.
Дважды в неделю Кранц ездил в Трир. Он был заседателем в составе комиссии по денацификации. Каждый раз это был мерзкий спектакль. Бывшие нацисты-фанатики откровенно объявляли себя невиновными. Поистине — вакханалия оппортунизма. Так думал и он. Пока ему не пришла в голову мысль, что упрек в оппортунизме возможен лишь в том случае, если предполагать, что фашисты стали оппортунистами лишь теперь. А прежде оппортунистами не были. Но ведь они-то были такими всегда, неожиданно осенило его. Они никогда другими и не были. Фашизм сам по себе был системой, основанной на оппортунизме, прославлении власти того, кто в данный момент сильнее. В этом смысле люди вели себя вполне последовательно.
Но если это в самом деле так, то положение было гораздо серьезнее, а разрушения в душах людей куда значительнее, чем предполагалось поначалу. В этом случае не будет заминки, если такой народ начнут подкупать. Его можно будет использовать в любых целях. Впрочем, горечь пока еще осталась. Но ни единой мысли о странах, опустошенных войной, только жалость к самим себе да все еще ненависть к тем, кто втянул их во все это. Программы всех партий пестрели призывами к социализму.
У себя на партийном бюро они обсуждали вопрос, не отказаться ли от участия в комиссиях по денацификации. Кранц был за это. До тех пор пока они не возьмутся за крупных нацистов, бессмысленно привлекать к ответу мелкую рыбешку. Иногда ему казалось, что нет более действенного способа помешать расчету с нацизмом, чем денацификация.
И хотя сейчас у него было много времени, он чувствовал порой неимоверную усталость. Никогда еще он не был безработным. Иметь много времени — это было для него нечто совершенно новое.
Женщина, вызывавшая такое негодование у Эрвина, старая Ба, как все ее звали, а по паспорту Катарина Фетцер, была самой старой женщиной в деревне, старше даже старого Коллинга, а тому было девяносто семь. Она даже помнила день, когда Коллинг родился, в тот день пруссаки арестовали его отца за браконьерство. Учитель Зоссонг не поленился проверить факты, и они совпали в точности. Было Троицыно воскресенье, 1849 год. Впрочем, помнила она, только как уводили того человека, и, главное, не знала, сколько ей самой было тогда лет.
