Герман Брох - Избранное
— …было тоже судьбой. И это единственное, в чем я с вами согласна. Но я просила вас воспротивиться этой судьбе; я вас предупреждала. И ваша вина, тяжелая вина, что вы не послушались моих предупреждений. Я вам сказала, что я довожу дело до конца.
— И поэтому убийство? Просто так убийство?
— Вы не хуже меня знаете, что это последнее событие нельзя было предугадать. Прачки обычно скроены грубее и способны перенести маленькое разочарование в любви. А то, что без разочарования дело не могло обойтись, вы знаете не хуже меня. Вы в любом случае оставили бы девушку.
— Я принял все меры, чтобы сделать ее будущее по возможности счастливым.
— Что бы вы ни сделали, вы просто хотели успокоить вашу встревоженную совесть. Не только мне будущее моей матери было важнее, чем будущее этой маленькой пролетарочки… нет, так же и вам.
— И все-таки ваши действия были дьявольскими. Что вы сказали бедняжке?
— Правду.
— Какую правду?
— Что вы меня любите и при малейшем знаке согласия с моей стороны женитесь на мне. Доказательств тому вы мне предоставили этой ночью вполне достаточно. Нет только моего согласия, и его не будет.
— И что произошло потом? Не скрывайте от меня ничего. Я имею право все узнать.
— Конечно, имеете. Ну, вы ведь знаете тот дом. Я поднялась на пятый этаж и застала ее за работой. Она была ласковой и хорошенькой, и мне было нелегко высказать мои сообщения, но она, хотя и побледнев, выслушала их спокойно и даже пригласила меня присесть. Она доверила мне сумочку, которую вы ей подарили и которую я должна передать вам. Я смела надеяться, что все было закончено наилучшим образом, если в этом случае можно говорить о наилучшем. Но едва я успела спуститься, как ее тело с шумом пролетело вниз, шагах в десяти от меня. Она лежала на земле, лицо ее было по-прежнему миловидным. Она проломила себе череп.
— А адрес вы узнали от Церлины?
— Конечно. И, конечно, у нее хватило ума угадать, зачем мне был нужен адрес. Но вы вчера совершенно напрасно ее обидели, поэтому она, — и Хильдегард понизила голос до шепота, — захотела сыграть с вами злую шутку; я ведь говорила, что она властолюбива и мстительна. И она тотчас дала мне адрес. Что это послужит толчком к такой трагедии, она не могла предугадать, так же как и мы. Следовательно, ее не в чем упрекнуть. Пусть поревет, это для нее тоже удовольствие.
— Я бы хотел, чтобы вы были менее хладнокровны. Это почти бесчеловечно. Уж лучше бы вы были во вчерашнем настроении.
— Вчера у меня на глазах произошел несчастный случай, вчера и склонялась над трупом, и вчера, — снова появилась ее обольстительная и алчная улыбка, обнажившая сверкающие зубы, — вчера все было другим; вчера я еще вас любила… да, господин А.
— Вы меня любили?
Она серьезно кивнула.
— Не так трогательно, но, вероятно, любовью, более вам подходящей, чем любовь маленькой Мелитты…
— Хильдегард! Бога ради, ваше поведение было совсем не похоже на поведение любящей женщины!
— Запоздалые размышления кажутся мне неприличными. Я хочу напомнить, что вы были полны любовью к другой женщине, когда пришли ко мне… Теперь я принесу вам ее сумочку. — Она встала и пошла в свою комнату.
Посмертное объяснение в любви потрясло его. Но Хильдегард была женщиной, которая не лжет, хотя ей часто хочется обмануть себя саму. Значит, она верила в эту любовь. Было ли ей нужно это, чтобы приукрасить убийство? Была ли нужна та ночь, чтобы прийти к объяснению в любви, приукрашивающему убийство? Или она, лишив его желания, хотела еще и вонзить в него жало вечной утраты, утраты предопределенной ему любви? Что она считала достойной любовью? И внезапно он понял: она имела в виду любовь, которая поднимается из небытия, возникающую из ничего пралюбовь, дикую, животную и злую любовь, которая все отторгает и поднимается к бытию, поднимается к человеческому, которое и есть ее томление и ее задача. Человеческое… Легкий утренний туман еще висел над вершинами деревьев в сквере; дома на другой стороне были освещены солнцем, и уже наступил день.
Снова вошла Хильдегард, неся хорошо знакомую ему серебристо-серую сумочку.
— Вот, — сказала она и передала ему сумочку, — она будет вам вечным напоминанием. Большие черные пятна по краям — это ее кровь. Сумочка была у меня в руке, и, наклонившись над трупом, я задела ею лужу крови. Это произошло случайно и все-таки многозначительно, для вас многозначительно.
Жестокий рассказ заставил его вздрогнуть. Он не смел дотронуться до темных пятен.
— И все-таки это убийство.
Бешенство, напомнившее о прошедшей ночи, поистине что-то дикое было в ее крике:
— Не изображайте ужас перед убийством, ужас перед кровью… в мире будет еще много убийств и крови, и вы все это примете точно так, как приняли войну, даже с легким сердцем… да, будет еще больше убийств, больших убийств, худших убийств, и вы знаете это, может быть, даже желаете их и лицемерите… А это убийство, если его вообще можно назвать убийством, произошло вам на благо…
— Мне на благо?
— Да, ваша жизнь снова станет проще.
— Я должен строить ее совершенно заново. — И он посмотрел на стену, на гравюры с архитектурными видами в рамах вишневого дерева; они были полны уверенной трехмерности и преодолевали в своем спокойствии даже смерть.
— Вы не можете отказаться от лицемерия? Ну где тут новое начало? Разве ваши решения не приняты уже давно… именно это вы сделали в так называемое время для размышления! Вы и Церлина, вы оба настояли на своем, и моя мать переселится в Охотничий домик, как только Церлина ей прикажет. Я вынуждена с этим согласиться и могу только надеяться, что все это не закончится катастрофой.
— Мне не хотелось бы повторять, что простое отсутствие катастроф меня не удовлетворяет, мои усилия простираются намного дальше… впрочем, завтра я отдам вам документы для необходимых финансовых гарантий.
Хильдегард с покорностью судьбе, хотя и без особого недовольства, пожала плечами.
— Может быть, в лесу будет слишком тихо для вас, — сказала она и слегка улыбнулась. — Тихое возрождение, и я почти уверена, что надо сказать об этом моей матери, ведь она лихорадочно ожидает переезда… она может войти в любую минуту. Так что уберите это, пожалуйста, прочь. И она указала на сумочку Мелитты.
А. отнес сумочку в свою комнату и поместил ее в запирающийся ящик, где вместе с тайными документами лежал и револьвер. Когда он вернулся, баронесса уже уселась в свое кресло и сказала:
— Нужно, наверно, позвать сюда и Церлину.
Заключительная сцена в опере, думал А., даже в трагической опере, в лучшем случае — трагикомической. Он немного прищурил глаза, и картина снова сдвинулась, сдвинулось Существующее, не теряя своей плотности, превратившись в высшую реальность ирреального. Стоило ли оценивать баронессу, и Хильдегард, и входящую Церлину как индивидуумы, если их совместная игра управлялась высшей волей, которую все же вряд ли можно было считать божественной? И не принадлежал ли к ним он сам, включившийся в их группу, даже вломившийся, для того чтобы в союзе с ними достичь Ирреального, раствориться в Ирреальном? Он этого хотел. И несмотря на это, о, несмотря на это, он по-прежнему был самим собой, пребывал в своем собственном Бытии. Таков и был смысл этой оперной сцены, каждой оперной сцены: в момент констатации стать несуществующим и все-таки пребывать в Существующем! И он — голый, многокостый, многосуставный человек и одновременно оперная марионетка под многочисленными платьями — подошел к их группе.
— Вы относитесь ко мне как сын, — приветствовала его баронесса; он наклонился поцеловать ей руку, и она, как бы благословляя, положила руку ему на затылок. — Поистине, как сын, — повторила она и добавила: — Я хотела бы, чтобы вы им были на самом деле; но было бы исполнением сердечных желаний.
В то же мгновение, будто слова о «сердечных желаниях» были сигналом для некой воображаемой кастрюли — а может быть, и правда что-то зашипело, — Хильдегард вскочила и с криком «Вода кипит!» бросилась в кухню, а баронесса посмотрела ей вслед растроганно и сказала:
— Пока нет, но может случиться.
Церлина пожала почти сыну сердечно руку; трудно было решить, означало ли это сочувствие, или поздравление, или просто радость по поводу предстоящего переезда в Охотничий домик, в старый Охотничий домик, которому теперь не грозила опасность со стороны Мелитты.
После этого было решено, что А. уже в ближайшие дни переедет в Домик, чтобы проследить, как ведутся отделочные работы, и что они, по предложению Церлины, вместе отпразднуют там рождество. Хильдегард принимала все это молча, но и не протестовала, так что надежда на ее участие в празднике все-таки оставалась.
Приличия требовали, чтобы он еще немного посидел у баронессы после такого исторического события, по закону они должны были бы сидеть рука об руку, мать и сын, в доверительной немой беседе. Но приличия это запрещали, и поэтому они сидели не рука об руку, а в приличном отдалении друг от друга, но, так как доверительное молчание не было им запрещено, говорили они очень мало, и, вероятно, мысли их текли в одинаковом направлении, прислушиваясь к естественному, естественнейшему счастью человеческого существования: быть рожденным, быть рожденным матерью, возникнуть из одного тела и самому быть телом, телом, чьи ребра растягиваются при дыхании, о, счастливое становление, счастливые прогулки по миру и его ласковым дорогам, не теряя руки матери, в которой укрывается детская рука; да, из детства может вырастать и все больше утверждаться защищенность всей жизни, которая не есть тюремное заключение, а носит в себе первый росток свободы. И она сказала:
