Герман Брох - Избранное
— Вы выпьете ведь рюмочку портвейна… у меня из-за вас был дурной день, и я не могу быть одна; так что вы обязаны составить мне компанию.
— Я виноват в вашем плохом дне?
— Конечно, но у меня нет никакого желания продолжать наш вчерашний разговор… Я даже не хочу спрашивать о решении, которое вы приняли, если приняли, относительно Охотничьего домика.
— Я…
— Тише, если вы не хотите меня убить… конечно, ведь это домик убийцы, куда вы хотите переселить мою мать, но вы не должны доказывать это еще и на мне…
— Но моя глубокоуважаемая барышня…
— Я хочу, чтобы вы именно так думали обо мне, особенно если к вам придут призраки, вы должны думать обо мне… вы понимаете, что я не хочу отпускать мою мать в дом убийц и призраков?
Она пьяна, подумал А., пьянее, чем я думал, и он сказал:
— Если вы и дальше будете пить крепкий портвейн, то и здесь увидите призраков, для этого не обязательно ехать в Охотничий домик.
— Молчите об Охотничьем домике… Это дом убийц, дом призраков, я не хочу ничего о нем слышать.
Словно отстраняясь, Хильдегард подняла руку, и рукав кимоно соскользнул вниз, приоткрыв ее; рука была безупречной формы, белая, с узким запястьем, и наверняка ножки, спрятанные в домашние туфли из серебряной парчи, были тоже безупречны. Она была хорошо сложена и красива, но в ней было что-то стародевическое, и напряжение, которое она излучала, не было юным. И таким же немолодым было внезапное требование, высказанное без перехода:
— Но вы могли бы за мной поухаживать.
Мучительная ситуация, думал А., очень мучительная, когда хочется спать; и все-таки надо сказать ей правду:
— Как я могу ухаживать за вами? Вы слишком хороши для меня, чтобы я мог или смел вас любить. Я не осмеливаюсь на такой риск.
— Отлично, не надо любви… с этим я согласна, совершенно согласна. А как обстоит дело с желанием? Разве я и для этого слишком хороша? — Полуприкрытыми глазами, глазами пьяной женщины, смотрела она на него; однако же взгляд из-под приспущенных ресниц был отмечен трезвой холодностью, и голос не утратил своей привычной сухости, то заинтересованной, то равнодушной.
Я ошибался, думал А., она не пьяна, нет, она из тех людей, что не могут опьянеть, как бы ни хотели, зато страдают от морской болезни. Надеюсь, здесь она этим не заболеет. Он отставил свою рюмку.
— Я этому просто не верю: я не верю, что вам желанно желание.
— И все-таки… Я только не хочу быть любимой. — Незаметным движением она слегка распахнула кимоно — оно было зеленовато-голубым, — стали видны кружева ночной рубашки; это было похоже на хорошо выученную игру, тем более что ее движения совершались со странно замедленной угловатостью.
— Да, конечно, вы не хотите быть любимой. Из страха перед любовью вы убиваете и желание. Вы боитесь любого риска.
— Я это убиваю? Я убиваю… — Она смеялась. — Я убиваю это, убиваю его… можно и дальше спрягать, варьировать… мы убиваем его, мы убиваем ее… это кажется мне убийством… Итак, попытка убийства приписана мне?
— Конечно, это убийство. В лучшем случае неосторожное убийство. Если предположить, что у вас найдутся смягчающие обстоятельства.
— Вы не правы, и я не нуждаюсь в ваших смягчающих обстоятельствах, нет, ни в коем случае не нуждаюсь… желание приходит по кровавому следу, а убийство усиливает желание… Мы убиваем даже наше желание, чтобы оно стало сильнее.
Одним глотком она осушила рюмку.
Кровожадный синий чулок — вот она кто, думал А., я хочу спать; я устал как собака. Но он сказал:
— Вы только что с отвращением говорили о доме убийцы…
— Я не хочу слушать о том доме… — Она запустила руки в густые темно-рыжие волосы и закрыла уши; рукава кимоно соскользнули к плечам.
— Что за неожиданное напряжение связано с желанием, если за него отвечает сознание, о, какое чудовищное напряжение связано тогда с возвратом Несуществующего в Существующее, которое человек должен снова и снова искать, если он хочет дышать!
— Вы хотите запретить существование любви, — сказал А., — но, если бы мне было разрешено любить вас, разрешено вами, как судьбой, как мной самим, я прошел бы с вами рука об руку путь из Существующего в Несуществующее и обратно к Существующему…
— К мертвым и снова назад?
— Может быть, — кивнул он, хотя понимал это по-своему.
— Рука об руку с вами в царство мертвых, — рассмеялась она, — а когда мы вернемся в мир, желание станет вечным… Это настоящий договор? Или только обещание?
— Нет, не обещание, это риск.
Она стала серьезной.
— Нам всем нужен провожатый в царство мертвых, в Несуществующее, чтобы достичь Существующего, это так… хотя, — она смерила его холодным и трезвым взглядом, — вы не провожатый.
— Я и не хочу им быть: я робею перед решениями, я робею перед судьбой.
— Зачем же вы говорите тогда о Существующем в Несуществующем? Разве вы не знаете, что речь идет об уничтожении, об убийстве и самоубийстве?
— Может быть, я это знаю, но я не хочу этого знать, — что-то холодом сжало его сердце, ему стало страшно.
Таинственно-мрачное явно доставляло ей удовольствие.
— Итак, провожатый против воли и faute de mieux[25]?
Его заразило ее мрачное настроение.
— Не спрашивайте так много.
И все-таки рука об руку? — Очень осторожно и медленно, как бы ощупывая острыми пальцами воздух, нащупывая расстояние, приближалась ее рука к нему. И когда она его коснулась, он поцеловал кончики тонких пальцев.
Она отдала ему руку, безвольную, мягкую, гибкую, податливую, как бабочка, и уступчивую, он мог раскрывать ее, закрывать и поворачивать, чтобы целовать с разных сторон; он делал это осторожно, дюйм за дюймом, и его губы, остановившись наконец на ладони, ощущали лихорадку: кожа была лихорадочной, но и прохладной, была натянута над холодновато-трезвым небытием, которое, однако, было пронизано жаром; в желании тепла, в желании человеческого тепла он гладил прохладную руку почти до безволосой подмышки, и даже там было прохладно.
— Близко, — попросил он, — ближе, — и в ответ она обвила обеими руками его склоненную голову, которую он, как спящий в железнодорожном вагоне — локти на коленях, — подпирал кулаками. Так они сидели долго, а безвременье перетекало во время, время — в безвременье, и они этого больше не знали. Лихорадочное напряжение ее тела и ее души текло к нему, втекало в него, и это было безлюбовное, совместное содрогание, без всякого желания, но все же сильное, оно становилось все сильнее и сильнее — до сверхвласти, становилось сверхмощным, и он уже ничего другого не чувствовал, даже того, как ее острые ногти впились в кожу его головы. Боль пришла не постепенно; она явилась внезапно, острая и неотвратимая, — ее руки следовали за всеми его движениями.
— Терновый венец, — смеялась она, — терновый венец, — и отпустила его лишь тогда, когда капли крови поползли по его щекам; почти нежно, слизывая, она сцеловывала кровавые ручейки и, когда капли стали иссякать, пожаловалась с нежнейшим сожалением: — Больше ничего нет.
Раскрыв кимоно, она положила голову стоящего перед ней на коленях А. к себе на грудь, и оба, трепеща, застыли безлюбовно, без желания, оба дрожащие в прохладе осеннего ветра, который проникал через балконную дверь и тихонько стучал и позвякивал стеклянной дверью, ведущей в прихожую.
— Мне холодно, — сказала она наконец, — идем.
И она повела его в темную спальню. В полумраке от мерцающего сквозь жалюзи уличного света он увидел, как она сбросила кимоно, сняла рубашку и бросилась в постель, обнаженная и стройная, но, когда он хотел присесть на край постели, она сказала нетерпеливо и раздраженно:
— Не так… не так… в постель.
Легко раздеваться, если ждет любовь, труднее — если любви еще только ожидают, но труднее всего, если нет ни того, ни другого; так он думал во время смешной борьбы с застежками, борьбы, которую каждый ведет победоносно, но все-таки без достоинства, это мужское «недостоинство» в чистом виде, победоносное поражение, его нужно забыть, и он тут же его забыл, как только в постели заключил ее в свои объятия.
— Пожалуйста, будьте так добры, прикройте меня, — пожаловалась она, — мне холодно.
— К чему такая холодная вежливость? — ответил он, хотя, несмотря на удивление, отнесся к этому шутливо.
Но она не улыбнулась.
— Я действительно мерзну, вы могли бы это заметить.
Конечно, он это заметил, она была еще холоднее, чем раньше.
— Пожалуйста, обнимите меня покрепче и натяните одеяло мне на плечи.
При всей ее гибкости, она прижималась к нему с податливостью палки, и так они и лежали в жестком и целомудренном двуединстве, неподвижные и равнодушные. И чем дольше они смотрели на потолок, на светлые полосы, отбрасываемые уличными фонарями через жалюзи, тем больше растворялась комната в многомерности и казалась как бы парящей. И они тоже парили, принятые «не-пространством», и, так же как души умерших парили в нем, разобщенные, парили друг в друге, рядом друг с другом, не касаясь друг друга, — так же было и с ними. Не наступило ли уже Несуществующее, нечеткое во мгле далеких горизонтов, но бывшее уже тут, соблазняющее и угрожающее? Ее рука медленно выпросталась из-под одеяла, погладила его голову, почти лаская, коснулась его щек.
