Анна Йоргенсдоттер - Шоколадный папа
— Не спать!
* * *Нежно-розовые стены и картина в пастельных тонах, изображающая тупик. Некрасивые дверные ручки — ручки для педиков, как сказал бы Каспер. Андреа не знает почему, но он бы так сказал, и они бы рассмеялись, сами не зная над чем, но смеялись бы от души, озаряя все вокруг своим смехом.
Скрипучая кровать — складная, край рамы упирается в спину. У кровати — маленький прямоугольный, абсолютно никчемный радиоприемник, из которого ничего не слышно. «Ляг головой к нему», — сказала измученная медсестра, Андреа легла прямо на приемник, и он сломался. Тетки зовут на помощь, старики смотрят спортивные программы в комнате отдыха. О больницах можно рассказывать долго. На столе почти всегда лежит тюбик геля для смазки, врачи важными голосами произносят непонятные слова — медицинский персонал вечно говорит так, словно тебя нет, а если звать их, слишком часто нажимая на красную кнопку, то прослывешь назойливым и загнанная медсестра будет говорить с тобой как с маленькой и смотреть в глаза так, что захочется подскочить и укусить ее. Андреа хочет быть акулой, но чувствует себя плотвой. Здесь нужно еле улыбаться, быть бледным и желательно худым. И даже если ты не слишком болен на момент поступления, то заболеешь, едва надев неизбежную казенную одежду — камуфляж сумасшедших и больных, слабых людей.
Но более всего Андреа ненавидит большие часы, которые неизменно оказываются на виду, куда ни посмотри. Они громко и медленно тикают: протяжный звук, отзывающийся эхом. А остальное Андреа устраивает. Плакать, быть хрупкой и всякий раз, отчеканив дату рождения, удивляться: неужели это и в самом деле я? Здесь? Впрочем, часы — это не худшее. Самое ужасное — это одиночество с огромной «О», такое всеохватное, когда невозможно пробраться к телефону и позвонить Касперу. Точнее, найти телефон — не проблема, но звонить Касперу нельзя. Запретная территория. Окруженная предупредительными знаками и окопами. Когда врач спросил имя ближайшего родственника, Андреа хотелось крикнуть: «КАСПЕР!». Нет, ей хотелось улыбнуться и прошептать: «Каспер…» — и назвать их общий номер телефона, и сказать, что он самый близкий ей человек. Близкий Каспер. Далекая Андреа. Но ведь это ложь. Поэтому она назвала Карла, чувствуя себя круглой дурой. У нее должна быть своя собственная семья! Окажись она здесь четырнадцатилетней девочкой, которую бросил мальчик, слова и поглаживания по голове были бы вполне закономерны: «У тебя вся жизнь впереди… Ты еще успеешь встретить другого… выйти замуж, завести детей…» А она — только что развелась, и ей уже за двадцать. Конечно, и это не бог весть какой возраст, но почему она лежит здесь, с изодранной глоткой? Где ее счастье? Она должна сидеть перед телевизором в объятиях Каспера, заказав пиццу.
Неужели Карл и Лувиса будут ее ближайшими родственниками всю оставшуюся жизнь?
Андреа вздыхает, пытаясь настроить себя на мажорный лад. Лучше залечивать психические раны, чем физические, но пусть тогда эти раны будут почти зримыми, а не скрытыми в душе, не спрятанными в сердце. Слезы тянутся долго, но редко достигают цели. Шланг тянется дальше, тот самый шланг, что всю ночь торчал изо рта у Андреа. Мерзкий шланг, извивающийся внутри, как скользкая змея, двигающийся в такт дыханию, пульсу, — не будь так больно, было бы даже здорово! Особое достижение. Рассказывать потом изумленным знакомым, но ни в коем случае не гордым, а жалким тоном — или преподнося как шутку с изрядной долей правды.
Андреа на больничной койке, в ожидании врача. «После беседы с врачом тебе, пожалуй, можно будет ехать домой», — сказали медсестры. «Домой» — это, конечно, громко сказано. В Школьный поселок. А ей хочется сесть в поезд, приехать к Касперу и, побледнев, упасть перед ним в обморок, чтобы он, подняв ее, бледную и измученную, на руки, наконец-то понял, как ужасно он тосковал по Андреа. Но увы, вместо этого — на поезде к Большой площади маленького поселка, к голодному Марлону и мертвому автоответчику. Но прежде всего — к Врачу, который захочет услышать, почему она это сделала. А почему она это сделала? Потому что не знает, как жить без Каспера. Но разве двадцать таблеток — это решение? Нет, но это все-таки перемена, событие — и это лучше, чем бесконечная тоска и омерзительное одиночество, и невидимая боль, которую никто не замечает. Но отдаешь ли ты себе отчет в том, что, принимая эти таблетки, ты можешь серьезно повредить своему организму, что твое сердце в худшем случае может остановиться? Нет, об этом она не подумала, ведь таблетки просто исчезают. Это не вскрытые вены. Ты просто проглатываешь лекарство и запиваешь водой, а потом ждешь, когда тебя окутает туманом и контуры предметов станут расплываться в приятной нереальности. А если принимаешь таблетки в приступе паники, все же понимая, что они могут навредить, то после вызываешь «скорую», чтобы они указали следующий шаг, обозначили следующую сцену. А о том, что двадцать таблеток — это слишком много, ты догадываешься еще до того, но «до того» не существует: есть только рот, живот, душа, сердце, которым нужно забыться, которые нужно избавить от боли и одиночества.
А потом — длинный шланг в глотку, уголь и вода, иглы в вены, и ты просто лежишь и смотришь на тех, кто стоит рядом и думает: «Этой девушке хреново», — и тебе даже хочется улыбнуться, но в животе шланг, и ты просто не можешь улыбаться.
Да, дело и во внимании тоже, но об этом никому нельзя говорить.
Дело в телекамере, которая передает изображение Касперу: его сердце обливается кровью, когда он видит, как плохо Андреа. Ей кажется, что если бы она вышла в коридор, набрала его номер и сказала, что умирает, то он, наверное, сел бы в первый попавшийся поезд и примчался к Андреа («К моей Андреа», — думал бы он с печалью и нежностью). Его холодные ладони, согреваясь, касались бы ее бледных щек, постепенно наполняющихся цветом. Но такая ложь недопустима. О смерти лгать нельзя. Лучше бы это было правдой. Если бы только Врач с озабоченным видом вошел в палату, сел рядом и со вздохом произнес: «Андреа, ты смертельно больна»…
Но так думать, конечно, нельзя.
«Каспер, я умираю».
«О господи, я сейчас приеду, я еду!»
И сверхдоза любви исцеляет, и Каспер и Андреа живут долго и счастливо до конца своих дней — своей общей жизни — и больше никогда не расстаются. «Это пройдет. Мне сделали промывание желудка, Каспер».
Часы идут в невыносимом темпе.
У койки Андреа стоят две медсестры, пытаясь поймать ее взгляд.
— Нам нужно в последний раз измерить тебе давление и взвесить, пока не пришел врач.
— Понятно.
Андреа приходится перебраться в инвалидную коляску. В горле саднит. Избавление от шланга принесло облегчение, но, с другой стороны, это был необходимый каспероотвод. Андреа собирается сказать медсестрам, чтобы ей ни при каких обстоятельствах не сообщали ее вес. Что если весы покажут не то что нужно — больше пятидесяти пяти — пятидесяти шести… — это может повлечь за собой колоссальные разрушения.
— Пятьдесят восемь и шесть.
Цифры повисли в воздухе, прямо напротив уродливого тупика на картине. Они сорвались с губ одной из медсестер, в то время как другая записывала. Весы встроены в инвалидное кресло. Андреа остается лишь схватить и проглотить эти слова: адское лакомство! Застревают в горле большим желеобразным комком, самым большим в мире тирамису. Пятьдесят девять проклятых килограммов! Сердце гложет безысходность. Снова на диету — сил нет, но надо. Меряют давление. Абсолютно нормальное.
— Скоро придет врач.
Андреа не улыбается, не бледная и не хрупкая, и уж точно не худая. Даже без склонности к суициду. Просто пролежала ночь со шлангом в глотке и… с черными губами, Каспер.
Любимая сказка разноцветной Андреа
Восемнадцать квадратных метров в Школьном поселке в Сконе. Андреа, Марлон и таблетки в шляпной коробке. Буфет — почти домашний бар, в компьютере множество слов — ее слов, а стены увешаны ее картинами. Одежда не в тон и совсем не удобная. Высокие каблуки, на ресницах сто слоев туши, так что глаза едва видно — не плакать!
Вместо Янны и Каролины теперь Лиза, Розмари и Хельга-младшая. И Касперу можно найти замену, запросто. Ну или по крайней мере забыть. Ручка-бумага, сидеть-смотреть, и вид из окна совсем другой. Всего лишь задний двор. Ни детской площадки, ни кладбища, ни парковки. Ни ожиданий у желтой занавески, ни знакомых звуков.
Андреа знает, что принимает слишком много лекарств, слишком много пьет, неправильно питается. Знает и хочет жить такой жизнью. Она выбрала вариант, который ее вполне устраивает, и ей нет дела до того, что говорят вокруг.
Окружающие, однако, дружно придерживаются того мнения, что Андреа живет настоящей жизнью. Интенсивной, изменчивой и отнюдь не бесцветной. Жизнь, которая никого не оставит равнодушным: ведь Андреа лежала в психушке, ее обижали в школе, она страдала нарушениями пищевого поведения, у нее были депрессии, она пережила замужество и склонность к суициду. Креативная и деструктивная, с изрядно покалеченной в детстве психикой. x Но этого мало. А может, и слишком много. Как бы то ни было, Андреа не близок образ, созданный окружающими.
