Кетиль Бьёрнстад - Река
Кристиан Лангбалле высоко поднимает бокал и кричит:
— Это я тебе обещаю, Дези!
Наконец доходит очередь и до меня. В голове у меня пустота. Я думаю о Шуберте, который больше не посещает меня во снах. Думаю о музыке, которую он еще не написал, но хочет, чтобы я ее уже исполнил. Думаю о джазе и импровизациях.
— Дорогая Ребекка! — говорю я и вижу, что она смотрит на меня большими, полными ожидания глазами. В данную минуту я ее лучший друг. Я не смею не оправдать ее ожидания. И вдруг мне становится ясно, что я должен сказать. Я восхищаюсь ею как большим художником, потому что она вернула меня к жизни, когда я был в глубоком горе. Восхищаюсь ею как мудрым человеком, потому что именно она посоветовала мне искать счастья, пока не поздно. Восхищаюсь ею как верным товарищем. Я чувствую, что это хорошее начало, что гости внимательно меня слушают, что я говорю от чистого сердца. И тут я произношу роковые слова:
— Когда-то ты сказала мне, что мы с тобой должны были бы пожениться. — Но в ту минуту я даже не понимаю, что гости могут превратно истолковать мои слова. И невозмутимо продолжаю свою речь. Пытаюсь сказать, что я вел себя как безмозглый идиот. Пытаюсь объяснить, что между нами существовала совершенно особая дружба, вспоминаю, какой заботливой по отношению ко мне всегда была Ребекка. Я пытаюсь нарисовать портрет почти совершенной женщины, которая стоит, как скала, на которую Кристиан Лангбалле может полностью положиться. И не слышу отзвука только что сказанных мною слов. Взгляды Ребекки, которыми она меня награждает, вдохновляют меня. Потому что Ребекка тоже не услыхала ничего рокового в той фразе, что услышали остальные гости. Для нее это само собой разумеющееся. Она знает, что это правда. Теперь это знают и все присутствующие.
Однако они делают вид, что ничего не заметили. Даже тогда, когда я описываю дни, проведенные наедине с Ребеккой на даче Фростов в августе, как посещение садов Эдема, где мы бродили почти как Адам и Ева, хотя сердце мое тогда изнывало от горя. Я немного рассказываю об Ане, но у меня получается так, будто Ребекка почти заставила меня забыть ту, которая недавно умерла. И именно теперь, после нескольких бокалов шампанского, белого и красного вина, я слышу, что сказал лишнее, что самому себе я кажусь более интересным, чем это есть на самом деле, что мои слова удивительным образом становятся двусмысленными, почти непристойными, что какие бы слова я ни употребил, я не могу избавиться от сексуальных намеков. Я запутываюсь в грустной риторике садов Эдема, которые заставляют всех присутствующих, включая меня самого, увидеть нас с Ребеккой, разгуливающих нагими по даче Фростов, слушающих Чайковского и вовремя и не вовремя вкушающих плоды своего уединения, пока ее жених отдыхает во Франции, а родители совершают поездку на теплоходе вдоль побережья Норвегии. И хотя я касаюсь также трагических событий того дня, я описываю утешение, которое мы подарили друг другу, словно нас сорвало с тормозов и мы вместе отправились в постель. Но Ребекка ничего не замечает! Она глотает каждое мое слово. И восторженно смотрит на меня, тогда как Кристиан Лангбалле, открыв рот, впился в меня глазами, точно я сумасшедший. Однако, несмотря ни на что, мне удается всех рассмешить. И когда я чокаюсь с Ребеккой, «моим лучшим другом», и она демонстративно целует меня в губы, потому что она так устроена, по палатке проносится смех облегчения. Кто-то даже кричит «браво!».
Большинство гостей, безусловно, решили, что я влюблен в Ребекку, думаю я. Несмотря на все сомнения, одолевающие меня по дороге сюда, я чувствую, что речь мне удалась, что она прозвучала как выстрел.
— Бесподобно! — Какой-то пьяный судовладелец из Бергена чокается со мной через стол. Он тоже уже не ориентируется в происходящем. — Черт, вот это была речь! Но почему же вы с нею не поженились?
Я вижу, что окончательно перестал нравиться Кристиану Лангбалле. Он уже не скрывает своей враждебности. Ребекка что-то шепчет ему на ухо. Но видно, что его это не утешает.
А речи все продолжаются. Говорят со всех концов, со всех столов. В палатке пахнет кислыми газами — кто-то не удержался — и водочным перегаром. Речи продолжаются даже после полуночи. Гости начинают чувствовать усталость. В павильоне нет вентиляции, и поэтому трудно дышать. Наконец, около половины второго мы выходим из-за стола. Время для сладкого, для кофе и коньяка.
Я посматриваю на жениха. Он уже с трудом держится на ногах. Однако находит дорогу к столу с тортом, правда, с помощью Ребекки. Вместе со своей красивой невестой он любуется свадебным тортом. Потом она вовлекает его в свадебный вальс. Он шатается, рыгает, но у Ребекки сильные руки, и она то и дело возвращает его в нужное положение.
Когда вальс подходит к концу и нанятый оркестр Норвежского радио исполняет последние такты не очень удачно выбранного вальса из «Веселой вдовы», Кристиан замечает меня, забившегося в угол, уставшего от светской болтовни, уставшего от тревоги за Марианне. Ни для чего другого во мне сейчас нет места.
— Ты! — кричит Кристиан Лангбалле и освобождается от цепкой хватки своей новоиспеченной жены. — Тебе от меня не уйти!
— Кристиан! — кричит Ребекка.
— В чем дело? — восклицает Дезире Фрост и закрывает рот рукой.
Я чувствую приближающуюся опасность и бегу из павильона в главное здание, где стоит стол, заваленный подарками. Он бежит за мной, охваченный бешенством.
— Стой! Стой! — кричит он. — Ты так легко не отделаешься!
Я уже у выхода, но там стоит кучка гостей. Мне через них не пробраться. Я оглядываюсь и вижу, что Кристиан Лангбалле взял курс прямо на мою кобальтовую вазу. Он хватает ее со стола, поднимает над головой и со всей силы швыряет в меня.
— Это тебе по заслугам, вдовий ёбарь! Дрочитель роялей! Проклятый лизун сладких местечек… Кобель!
Дорогая ваза от «Norway Design» попадает мне в плечо и падает на пол. Я чувствую резкую боль. Он мчится ко мне, окончательно потеряв над собой власть. Но путь к выходу освободился. Я бегу туда. Кто-то увидел, насколько опасно мое положение, и открыл для меня дверь.
Я исчезаю в ночи. На земле появился тонкий слой снега. Поскользнувшись на последней ступеньке, я падаю на дорожке перед подъездом.
Но меня никто не видит. Мои невидимые друзья в доме быстро закрыли за мной дверь. Из дома доносятся крики и вопли.
Я бегу в темноте по направлению к Музею народного искусства. Мне хочется убежать от боли в плече, но больше всего хочется убежать от охватившей меня тоски. У меня такое чувство, будто я погрузился во мрак. Он путает мои мысли. В нем все становится неузнаваемым или невидимым.
Я перестаю бежать и перехожу на шаг. И иду полночи. Прихожу в Скёйен. Потом поднимаюсь к Аббедиенген и дальше, к Бьёрнслетта. А оттуда уже прямая дорога в Рёа и на Эльвефарет.
Наконец я в доме Скууга и ставлю пластинку Джони Митчелл «Вудсток»: «We are stardust. We are golden. And we’ve got to get ourselves back to the garden».
Я тревожусь. Прежде всего за Ребекку. Но и за себя. И за Марианне. У меня перед глазами эта свадьба, брачная ночь. Я знаю Ребекку. Знаю, где проходит ее болевой порог. Может, на первых порах случившееся ничего не значит. Может, почти никто этого не заметил. Может, все объяснимо. Может, Ребекка и Кристиан поговорят так, как мы говорили с Марианне много ночей подряд.
Вдруг все становится опасным.
Звонок с Багамских островов
Проходит два дня.
Ребекка звонит мне в семь утра.
— Ты можешь сейчас говорить? — спрашивает она.
— Конечно. Ведь я совершенно один. Да и не один тоже мог бы говорить. Марианне знает, что ты для меня значишь.
— Я сейчас на Багамах. Здесь время не совпадает с норвежским. Кристиан только что заснул. Я не могла не позвонить и не попросить у тебя прощения за то, что произошло на свадьбе.
— Если уж просить прощения, то не тебе.
— Тебе сильно досталось?
— Да. Ключица сломана. Правая рука парализована. Теперь я могу играть только концерт Равеля для левой руки.
— Не смейся надо мной!
— И не думаю.
— Я только хотела сказать, что Кристиан совсем не такой, как ты думаешь. Ему очень стыдно за случившееся. Он слишком много выпил. Некоторые парни плохо переносят алкоголь.
— Я знаю.
— Не сердись на него. Он настоящий уютный медвежонок. Между прочим, ты произнес изумительную речь. Я гордилась каждым твоим словом.
— У меня были добрые намерения.
— Не сомневаюсь.
— Как вам там на Багамах? Валяетесь на берегу? Пьете ром? Вы счастливы?
— Да, я никогда не была такой счастливой. Но когда солнце светит прямо в лицо, когда слишком жарко, когда я лежу в шезлонге с закрытыми глазами, знаешь, о чем я тогда думаю?
— Нет.
