Сволочь - Юдовский Михаил Борисович

— Отойди, — повторил украинец.

— Отойди от них, — велел своему бойцу небритый предводитель. — Пусть идут. Вот отдашь свою жизнь во имя Аллаха, и будет тебе в раю семьдесят две гурии вместо одной кафирки.

Воины джихада расступились. Украинец двинулся прочь.

— Эй! — окликнул предводитель.

Украинец обернулся.

— Это отсрочка, — сообщил предводитель. — Все равно умрете.

— Ты, что ли, не умрешь?

— Умру. Но меня, когда я умру, встретит сам Аллах. А кто тебя будет ждать, неверный?

— Садочок, дэ вышни цвитуть, жона с дитками, казан з наварыстым борщем и пляшечка на столи.

— Тьфу! — сплюнул мусульманин. — Жалкий у тебя рай.

— Може и жалкий, — ответил украинец. — Може, я ничого в цых раях не понимаю. Зато ж и пэкла на зэмли нэ роблю.

И зашагал дальше, неся на руках вдову.

— Страшно было, казак? — спросила та.

— Чого там страшного… Двум смертям нэ буваты. У тебя опять кровь идет.

— Пустое. Ну, и куда ты меня теперь? Или так и будешь всю жизнь таскаться со мной на руках?

— Ага, робыты мэни бильше ничого. В парк тебя несу. Там эти. буддисты. Они хоть в травках лечебных разбираются, раз уж эти бесы все аптеки повзрывали. Да, кума, ты про черта слышала?

— Какого еще черта?

— Та от, кажуть люды, чорта в мисти бачылы. Чорный, булавками в людей штрыкае. Може, то бывший бургомистр помер и теперь чортом по городу швэндяе?

Вдова, хоть у нее и болело все тело, не удержалась и фыркнула.

— До чего ж вы, хохлы, суеверный народ! Чисто дети. Это ж, наверно, тот вудуист, что булавками ворожил, в город вернулся. А вам все черти мерещатся.

— С соседями-москалями поживешь, — обидчиво ответил украинец, — так нэ тилькы чорт, а и бабка його померещится.

— Ладно, не сердись, казак. Может, поцелуешь меня еще разок?

— Та лэжи ж ты спокийно, бисова баба! А, чорт с тобою, давай вже…

Он наклонился и поцеловал вдову в губы.

Уже смеркалось. Сумрачный переулок вдруг осветился факелами, озвучился равномерным чеканным шагом. Из-за угла показался строй народных ополченцев. На них не было униформы, всяк оделся во что попало, но у всех на руках были повязки с перекрещенными копьем и молотом.

— От же ж Господи, — вздохнул украинец. — Только этих не хватало.

С вдовой на руках он нырнул под навес у подъезда ближайшего дома и прижался к входной двери, пережидая, пока строй промарширует мимо. Когда эхо шагов стихло, а отсветы факелов растворились в сумерках, он двинулся дальше, надеясь больше никого не встретить. Наконец они оказались на площади перед ратушей. Та была пуста, лишь посреди темнел огромный горшок.

— Ох и пакость, — негромко произнес украинец. — Бачиш, кума, а ты говорила — чорта нет.

— Да какой же это черт, — ответила вдова. — Просто горшок, только здоровенный. И проклятый вдобавок.

— Може, и правда, — задумчиво проговорил украинец. — У нас диты мали в таки сикають. А тилькы ж з нього все почалось. Так шо, може, сам вин и не чорт, а от чорта в человеке будыть. Человеку — ему разве много надо, чтоб чорт в нем проснулся? Дулю дай — он и озвереет. А тут така дуля, шо побольше самого человека. Еще ж и в виде таком паскудном.

В ответ горшок плюнул вдруг столбом дыма, в котором замелькали багровые искорки. Украинец попятился, хотел перекреститься, да только руки были заняты вдовой, поэтому он лишь пробормотал «Господы поможи», глянул напоследок на проклятый горшок и двинулся дальше — в сторону парка.

Прошло неизвестно сколько времени — ибо время в Хаттенвальде остановилось. Сам Хаттенвальд неожиданно исчез — из справочников, путеводителей, с карт страны, континента и всего мира. Мир будто решил, устыдившись, отречься от городка, сделать вид, что того не существует вовсе. Городок, между тем, вполне себе существовал, хотя зрелище представлял собой самое жалкое. Жители его, наполовину истребив друг друга, либо прятались в уцелевших от взрывов домах и подвалах, либо бродили по улочкам одичавшими шайками. Провизии не осталось никакой, были съедены подчистую все собаки, кошки и неосторожные птицы, которым вздумалось свить в Хаттенвальде гнезда. Зато появились крысы — свирепые и жирные, потому как им поживы хватало: в городе давно перестали хоронить мертвецов, и обглоданные тела валялись прямо на тротуарах и мостовых, приманивая стаи грызунов и тучи насекомых. Улицы и переулки, неметеные, заваленные хламом, заросли травой и сорняками, а брусчатку главной площади пухлым слоем покрыл мох, охватив заодно подножие и бока горшка, о котором все уже давно позабыли. Даже последние из уцелевших мусульман больше не видели в нем дар Джибрила. Их предводитель был убит в одной из стычек с народным ополчением, а имам не покидал мечети, где — по слухам — денно и нощно молился, выпрашивая у Аллаха прощения за грехи человечества. Когда же несколько смельчаков все-таки рискнули войти в мечеть, то увидели лишь почерневший труп имама, склонившийся в последнем намазе в сторону площади, где торчал проклятый горшок.

Однажды в город вошли двое — в черных лапсердаках и шляпах, из-под которых курчавились пейсы. Они миновали страшные мертвые улицы, вышли на площадь перед ратушей и остановились у горшка — потускневшего, почти бесцветного и безразличного ко всему вокруг. Некоторое время они стояли молча, наконец один спросил другого:

— Ребе, вы случайно не помните, какой по счету иудейской общиной мы станем в этом кошмарном месте?

— Не помню, — отозвался второй. — И не уверен, стоит ли об этом помнить.

— Почему, ребе?

— Мне кажется, пора разомкнуть этот порочный круг.

— А вы считаете, что это мы его замкнули?

Раввин с улыбкой посмотрел на своего спутника — очевидно, кантора.

— Так много я бы на себя не брал, — сказал он. — Все мы образуем этот страшный круг, который кажется нам божественным, а на самом деле — безбожен. Может, Бог и создал нас когда-то по своему образу и подобию, но с тех пор мы тысячу раз пересоздали его по подобию своему. Мы наделили его всеми нашими пороками. Мы оказались ничуть не лучше язычников, которые всегда приписывали своим богам собственные слабости и изъяны. Да и с чего бы нам оказаться лучше их?

— Странные для раввина вещи вы говорите, — заметил кантор.

— Можете считать меня странным раввином. Можете считать меня даже очень странным раввином. Можете считать меня даже неверующим раввином.

— Вы — неверующий?

— Я верующий, — спокойно ответил раввин. — Я верю, что всех нас породило некое созидающее начало, верю, что все наше сходство с ним заключено только в свободе выбора и жажде созидания. И еще я верю в то, что вера без знания — пустой звук. Тогда она опасна, как автомобиль без тормозов, и бессмысленна, как самолет без крыльев. Если мы хотим остаться слепыми рабами — пожалуйста. Если мы хотим стать свободными и мыслящими, следует помнить, что свобода — это знание, а познание — это путь к свободе. Оглянитесь вокруг — и почувствуйте.

Кантор послушно огляделся и пожал плечами.

— И что же я должен был почувствовать? — спросил он.

— А разве вы ничего не почувствовали?

— Ничего. Если не считать запахов крови и смерти.

— Увы, — вздохнул раввин. — Кровь и смерть неизбежны на переломе времен. А времена в самом деле ломаются. Эпоха слепой веры заканчивается, наступает эпоха понимания. Посмотрите на этот горшок! Вам не кажется странным, что все, решительно все, были до того слепы, что не додумались до самого простого?

— До чего же?

— А вот до этого…

Раввин полез в карман лапсердака и достал оттуда округлый камень размером с кулак.

— Вы таскаете с собою булыжники? — усмехнулся кантор.

— Да. Но не булыжники, а всего один камень — с тех самых пор, как Давид поразил им Голиафа. Ибо, как учит Екклезиаст, время разбрасывать камни. Примерно так.

Он размахнулся и запустил камнем в горшок. Горшок глухо загудел, по его боку зазмеилась трещина, за ней другая, затем целая паутина трещин, и, наконец, проклятый сосуд развалился на части.