Петр Алешковский - Рыба. История одной миграции
Я повернулась и на цыпочках вышла из кухни. Ушла к бабушке, взяла ее руку в свою. Просто сидела рядом, ждала, когда она откроет глаза.
Участившееся сердцебиение прекратилось, кровь отхлынула от щек, здесь мне было хорошо и спокойно. Хлопнула входная дверь. Бабушка отворила глаза, смотрела из-под полуопущенных бровей в потолок так, словно там танцевали ангелы.
– Это Вера, бабушка.
– Вера-Вера, – откликнулась она.
У нее было отличное настроение. Ее немощная рука слабо сжалась, взяв в плен мои пальцы.
8
Марк Григорьевич улетел тем же вечером. Позвонил из аэропорта, извинился, что не сумел зайти, наговорил с три короба: мастер-класс, репетиция…
Днем следующего дня звонок в дверь оторвал меня от гладильной доски.
Бабушка спала, я занималась делами по дому. В восемьдесят четвертую я больше не наведывалась, понимала, что мои возможности исчерпаны.
Юлька должна была сама принять волевое решение. Я не знала этого мира, как раз волю-то наркотик отнимает первым делом.
На пороге стоял высокий крепкий мужчина в джинсовой куртке и вельветовых брюках. Я обратила внимание – руки у него были большие, узловатые, со вздувшимися венами, очень сильные, коротко стриженная, аккуратная борода. На вид за пятьдесят, может быть, к шестидесяти. Я ожидала увидеть Юльку, и на лице у меня, наверное, отразилось недовольство.
– Извините, Вера, мне про вас рассказывала Юля. Я Валентин Егорович, отец Антона.
– Пожалуйста, заходите. – Я опешила: встречаться с ним в мои планы не входило.
– Вера, – сказал он с нажимом, – очень прошу вас пойти сейчас со мной. Возьмите свои лекарства, с Антоном очень плохо.
– “Скорую” вызывали?
– Боюсь, не успеют, повезем в Боткинскую – это рядом, а если сумеете купировать приступ, тогда лучше сдать его лечащему врачу. Врач ждет
– я ему позвонил.
– Что с ним?
– Задыхается, весь посинел. Я зашел случайно – дверь нараспашку,
Юльки нет. Идемте скорее.
Как была – в майке и домашней юбке – я пошла за ним.
Антон сидел на кровати, привалившись к стене: беспокойные глаза, лоб в холодном поту. Он протянул мне руку, но вдруг тяжело закашлялся, сплюнул прямо на подушку светлый ком пенистой мокроты. Он не мог говорить, силился выдохнуть, но это давалось ему с трудом. В груди у него клокотал вулкан. Лицо было бледное, с синюшным оттенком.
Наконец неимоверным напряжением сил он выпустил воздух, и тут началась одышка – жуткий испуг перекосил лицо, рука, тянувшаяся ко мне, повисла плетью. Я достала стетоскоп, – под легкими четко прослушивались влажные хрипы. Тоны сердца приглушены, пульс частый, слабого наполнения.
– Что с ним? – Валентин Егорович принял у меня стетоскоп.
– Похоже на сердечную астму. Все это время он лежал?
– Не знаю, я застал его уже сидящим в постели.
– Это часто случается ночью, при горизонтальном положении тела – увеличивается приток крови к сердцу, а может, сыграло роль психическое перенапряжение.
Услышав диагноз, Антон забился в приступе кашля.
– Откройте окно! Нужно побольше воздуха! И держите его, он уже и сидеть не в силах.
Валентин Егорович по-военному точно выполнил мои указания – никакой растерянности. Он крепко держал сына за плечи. Я вколола камфору, затем медленно ввела строфантин с глюкозой, затем внутримышечно эуфилин. Антон ожил на глазах, его немного отпустило, он задышал, принялся шарить рукой по груди, словно пытался нащупать то, что мешало ему дышать.
– Ну как, доедет? Думаю, в сорок минут уложимся.
– Вызывайте “скорую”, теперь самое время.
– Вера, – резким тоном заговорил Валентин Егорович, – вы должны мне помочь. “Скорая” повезет в Боткинскую или в районную. Ему нужна специализированная реанимация (он выделил слово “специализированная” голосом). Другим врачам я просто не доверяю.
Антон, гаденыш, дышал уже почти ровно, синюшность спадала, кислород начал красить лицо в живой цвет.
– Вера, слушай его, папа знает… – Он не договорил и опять закашлялся, но уже легче, не выворачиваясь наизнанку.
– Очень прошу. – Глаза его неотрывно сверлили меня, как на сеансе гипноза.
– Это будет на вашей совести.
Сын покорно кивнул головой. Мы быстро его одели, поддерживая с двух сторон, спустили на улицу. Усадили в машину. Я села с ним на заднее сиденье.
Валентин Егорович рванул так, что взвизгнули покрышки. Я открыла оба окна – Антону нужен был свежий воздух. Он повалился мне на плечо, хлопал глазами – приступ здорово его напугал и лишил сил, он дышал, внимательно прислушиваясь к организму. Машинально я начала гладить его по голове, успокаивать – парень прижался ко мне, как замерзшая обезьянка к уличному фотографу, его била дрожь.
Валентин Егорович использовал любое свободное пространство на дороге, водители уступали. Но на каком-то светофоре мы влипли в пробку.
– Как он? – спросил вдруг Валентин Егорович, не поворачивая головы.
– Нормально, оживает. – Я поймала в зеркальце его взгляд, сосредоточенный, изучающий.
Машины все же двигались. Навстречу шли уличные торговцы, совали в открытые окна поддельные часы, рекламные листочки, за ними тянулись нищие. Я вдруг увидала знакомую одежду – таджикский стеганый халат, препоясанный матерчатым поясом, тюбетейка. Старый седобородый мужчина с иссушенным лицом вел за руку девочку. Правая его рука, сложенная чашей, тянулась к окнам машин. Подавали ему мало. Таджик кланялся, благодарил. Я-то знала, что никакой он не таджик, а таджикский цыган, наши мужчины никогда не станут просить милостыню.
Наконец старик поровнялся с машиной. Валентин Егорович дал ему какую-то мелочь.
– Спасибо, уважаемый!
Цыган мельком взглянул на заднее сиденье. Это был Ахрор. Включился зеленый, машина медленно тронулась. Я рванулась к окошку, опустила стекло до конца, высунула голову по плечи:
– Ахрор! Ако Ахрор!
Он не оглянулся. Мой голос потонул в шуме моторов.
– Ахрор! Ахрор!
Девочка оглянулась, проводила нас отрешенным взглядом, она тоже не расслышала меня.
– Неужели знакомый?
Голос Валентина Егоровича привел меня в чувство.
– Показалось… Он не может быть здесь, никак не может.
– Заедем на обратном пути, обычно они со своих мест никуда не уходят.
Машина понеслась – до самой клиники мы не разговаривали. Въезжая в ворота, Валентин Егорович сказал сыну:
– Тебе оказана честь, Александр Данилович сам вышел на улицу.
Врач, здоровенный вальяжный дядька с веселым лицом, открыл дверцу, вытянул Антона за руку, похлопал по плечу.
– С возвращеньицем. Давай-давай, сам дойдешь, – подстегнул больного, видя, как безвольно подгибаются его ноги. Антон среагировал на голос, выпрямился, старался выглядеть молодцом.
