Умберто Эко - Таинственное пламя царицы Лоаны
— Да когда же побожилась, о чем?
— А в тот самый вечер, что тогда еще ночью заявились Черные бригады,[267] и ваш покойный дедушка сказал, позвал меня и матушку мою и велел нам крепко-накрепко побожиться, что мы ничего ни о чем не знаем, да еще он сказал, я так устрою, что вы и впрямь ничего знать не будете, мы все спроворим без вас, я сам и Мазулу, Мазулу, это звали так моего бедного родителя, потому что если придут из Черных бригад и почнут жарить вам пятки, то как бы вы не проболтались, когда не станет терпежу терпеть, и потому полезней будет, если вы и впрямь не знаете ничего, а то у тех ребят и не такие признавались, у них пели и кому они допрежь языки отрезали.
— Амалия, если должны были прийти Черные бригады, то это было больше сорока лет тому назад, с тех пор прошло сорок лет, дед и Мазулу оба уже много лет как померли, и те, кто был в Черных бригадах, померли тоже, и божба ваша уже потеряла всякий смысл теперь!
— Да, покойный господин дедушка и мой бедный покойный папа, те и впрямь уж сколько лет как померли, потому что лучших всегда наперед господь прибирает, но вот о тех-то, ну о Черных, то кто же может доподлинно знать, все ли они напрочь перемерли? У дурной травы цепки корпи.
— Амалия, Черных бригад уже нет, война окончилась давным-давно, никто не придет жарить вам пятки.
— Ну, всякое ваше господское слово для меня как отченаш, но все-таки Паутассо, который был в Черных бригадах, прям так и стоит у меня перед глазами, ему тогда и двадцати еще не исполнилось, так вот он живехонек и построил себе дом в Корсельо, и каждый месяц тот Паутассо наезжает сюда в Солару по своим надобам, потому что в Корсельо он построил кирпичную фабрику и забогател, уж будьте преспокойны, ну так в Соларе немало наших еще помнят, с каких средств забогател тот Паутассо, на улице люди от него на другую сторону переходят. Он, может, никому сейчас уже пятки не жарит, но, побожившись, слово надо держать, и даже наш приходский священник от божбы меня уволить не может.
— А, так значит, вам дела нет, что я болел и что я еще не выздоровел, напрасно моя жена вам доверилась, что вы мне во всем поможете, а вы мне не отвечаете на вопрос, и теперь я могу разболеться еще хуже.
— Да разрази меня господь на этом самом месте, коли я желаю зла своему синьорино, чтобы он болел из-за меня, да куда же мне деваться, если я побожилась…
— Амалия, чей я внук, ну-ка скажите.
— Вашего господина покойного дедушки, понятное дело.
— Ну и вот я — дедушкин наследник, хозяин всего того, что здесь вы видите. Правильно? Правильно! И если вы не говорите, откуда в комнаты заходить, значит, вы у меня уворовываете кусок моего дома.
— Да пришиби меня громом пресвятой господь на этом самом месте, если я уворую господское добро, да слыханное ли дело, всю-то жизнь я тут горбатилась и дом этот вылизывала, как картинку!
— И вдобавок, поскольку я внук своего господина дедушки, скажу вам: что я вам сейчас говорю, считайте будто это в точности то же самое, что и дедушка сказал бы на моем месте: я вас торжественно отпускаю от обета.
Под натиском этих трех убойных доводов: мое здоровье! мои права на собственность! мое происхождение! — бедная Амалия не выдержала и сдалась. Синьорино Ямбо, видимо, значил для нее побольше, чем даже приходский священник и чернобригадовцы.
Мы поднялись на второй этаж центрального корпуса и прошли до самого конца правого коридора, где возле комнаты Ады стоял пропахший камфорой шкаф. Я помог Амалии сдвинуть шкаф, обнаружилась замурованная дверь. Отсюда был вход в капеллу, сказала Амалия, потому что в старое время, когда еще был жив тот двоюродный дед, который потом завещал все имение вашему дедушке, в доме служивали мессу, капелла, конечно, не велика, но в ней вполне доставало места и семье, и домочадцам, священник приходил по воскресеньям из деревни. Потом въехал дедушка, покойник, который, как известно каждому, был не набожен, и капеллой пользоваться не стали. Скамьи из нее вытащили и расставили по разным прочим помещениям. Я, как выяснилось, получил от деда разрешение расположить здесь свои книжные полки, перенести книги с чердака, и получилось у меня громадное собственное угодье. Чем я занимался там целые дни, бог знает, да только как прослышал об этом соларский священник, он обратился с просьбой убрать оттуда хотя бы освященные мраморы, то есть алтарь, чтобы не было поругания святынь, и дедушка отдал священнику и алтарь, и даже статую Мадонны, не говоря уж о сосудах, ковчеге и дарохранительнице.
Однажды ближе к вечеру, речь о тех месяцах, когда вокруг Солары уже орудовали партизаны, и то они захватывали бург, то Черные бригады, но вообще-то речь о январе, а в январе верх держали Черные, а партизаны тогда ушли на горы в сторону Ланг, — и кто-то заявился к деду с просьбой спрятать четырех парней, за ними охотились фашисты, а парии будто бы даже не были покамест партизанами, а только собирались вступить в отряд и хотели пробраться на гору в Лангах, где зимовали ребята из Сопротивления.
Ни нас с Адой, ни родителей не было, потому что мы уезжали на два дня к дяде, он с семьей жил эвакуированный в Монтарсоло. То есть были только дед, Мазулу, Мария и Амалия, и дед заставил женщин поклясться, что они никогда и никому слова не скажут о том, что делалось в доме, а после все-таки отправил и Марию и Амалию спать. Но Амалия притворилась, будто спать пошла, а сама выбралась и подсмотрела, что там делалось. В восемь часов привели тех парней, дедушка с Мазулу завели их в часовню, принесли им туда еду, а потом занесли на второй этаж кирпичи и раствор и потихоньку, хоть и не будучи каменщиками, замуровали двери и заставили свежую кладку вот этим как раз шкафом, который сперва стоял совсем в другой комнате. Только они доделали, пожаловали чернобригадовцы.
— Видели бы вы, что за хари. Хорошо еще, что главный, кто началовал у них, был в перчатках и приличного воспитания, обращался обходительно, поди, напели ему, что ваш дедушка тоже настоящий барин и большой землей владеет, так что они двое одинаковые получались, ну, пес же пса не жрет. Покрутились те у нас, даже на чердак забирались, временем они особо не располагали, так больше для порядку зыркали, потому им еще по всем хуторам искать было надо, думали, крестьянам у крестьян прятаться сподручнее. Ничего они не выискали, тот, в перчатках, извинился перед вашим дедушкой за посещение и сказал — да здравствует дуче, и дед с папашей, бед на свою голову чтоб не искать, ответили ему тоже — да здравствует, мол, дуче, вот и истории конец.
Сколько же просидели беглецы в замурованной капелле? Амалия не знала. Она была глуха, нема, и ведомо ей было только, что несколько дней подряд ее мать Мария готовила корзинки с хлебом, колбасой и вином, а потом готовить корзинки, сказали, боле уж не надо. К возвращению нашему с гощенья у дяди дед приготовил объяснение — что пол в часовне, как обнаружилось, проседает, и туда временно вколотили как попало скрепы, и каменщики заложили напрочь дверь, чтобы мы, дети, не вбежали и случайно не провалились вниз вместе с этим полом.
