Джоди Пиколт - Роковое совпадение
Когда надзиратели гасят свет, я пытаюсь думать о чем-то теплом. Вспоминаю, как Мейсон, еще будучи щенком, лежал у меня в ногах, мягким брюхом согревая мои голые ноги. Как на пляже в Сент-Томасе в наш медовый месяц Калеб закопал меня по шею в горячий песок. Как пахла сном теплая пижама, которую я рано утром снимала с Натаниэля.
Через проход Адриенна ест бело-зеленые леденцы. В полутьме они поблескивают зеленым, как будто женщина научилась испускать молнии.
От тишины я почти оглохла, но все равно, кажется, слышу, как вскрикивает, когда мне надевают наручники, Натаниэль. Ему стало гораздо лучше — он почти вернулся к нормальному состоянию, — но как на нем отразится мой арест? Будет ли он ждать меня у окна, даже когда я не приду домой? Будет ли спать рядом с Калебом, чтобы не мучили кошмары?
Я прокручиваю в голове свое поведение в гастрономе, как видео с камер наблюдения: что я сделала, как должна была поступить. Возможно, я взвалила на себя роль защитника Натаниэля, но сегодня я с этой ролью не справилась. Решила, что разговор с Питером не повредит… а в результате один поступок может привести к тому, что Натаниэль в мгновение ока вернется в прежнее состояние.
В паре метров от меня в камере Адриенны, словно светлячки, танцуют искорки. Первое впечатление обманчиво.
Например, я всегда верила, что знаю, что лучше для Натаниэля.
А что, если окажется, что я ошибалась?
— Я добавил шоколада тебе во взбитые сливки, — избито шутит Калеб, когда ставит перед Натаниэлем на прикроватную тумбочку чашку. Мальчик даже не поворачивается. Он лежит лицом к стене, завернувшись в одеяло, как в кокон, и у него такие красные от слез глаза, что он совершенно на себя не похож.
Калеб снимает туфли, опускается на кровать и крепко обнимает сына.
— Натаниэль, все в порядке.
Он чувствует, как вздрагивает маленькое тельце. Калеб привстает на локте и мягко переворачивает сына на спину. Он улыбается, изо всех сил стараясь сделать вид, что все совершенно нормально, что мир Натаниэля не похож на стеклянный шар со снегом внутри, который кто-то встряхивает всякий раз, когда все налаживается.
— Что ты сказал? Хочешь какао?
Натаниэль медленно садится. Вытаскивает из-под одеяла руки, прижимает к телу. Потом поднимает ладонь с растопыренными пальцами и приставляет большой палец к подбородку. Хочу к маме.
Опять язык жестов. И так три раза.
— Ты можешь это произнести, дружок? Я знаю, ты хочешь к маме. Скажи это.
В глазах Натаниэля блестят слезы. Калеб хватает сына за руку.
— Скажи это! — умоляет он. — Пожалуйста, Натаниэль!
Но Натаниэль не произносит ни слова.
— Ладно, — бормочет Калеб, отпуская руку сына. — Все хорошо. — Он посылает ему свою лучшую улыбку и встает с кровати. — Я сейчас вернусь. А ты пока попей горячего шоколада, договорились?
Вернувшись в свою спальню, Калеб берет телефон и набирает номер, написанный на карточке, которая лежит в его бумажнике. Звонит на пейджер доктору Робишо, детскому психиатру. Потом кладет трубку, сжимает кулак и бьет рукой в стену.
Натаниэль знает, что он во всем виноват. Питер утверждал обратное, но он обманывал, как обычно обманывают взрослые посреди ночи, когда хотят, чтобы ты перестал думать о чудовище, которое живет у тебя под кроватью. Взрослые взяли из магазина бублик, не пробив покупку в кассе, и отвезли его домой на машине, где не было детского автомобильного кресла. Даже сейчас папа принес ему наверх какао, хотя никогда раньше есть в постели не разрешалось. Мамы нет, и все правила нарушаются. И всему виной Натаниэль.
Он увидел Питера и сказал: «Привет!» — это оказалось плохим поступком. Очень, очень, очень плохим.
Натаниэль знает одно: он заговорил, и плохой человек схватил маму за руку. Он заговорил, и приехала полиция. Он заговорил, и его маму забрали.
Поэтому он больше никогда не произнесет ни слова.
К субботнему утру отопление починили. Котел работает так хорошо, что в тюрьме стало двадцать семь градусов жары. Когда меня приводят в совещательную комнату к Фишеру, на мне только майка и тюремные штаны. Я обливаюсь пóтом. Фишер, естественно, выглядит свежо даже в костюме с галстуком.
— Я смогу добиться у судьи слушания об изменении меры пресечения не раньше понедельника, — сообщает он.
— Я должна увидеть сына.
Лицо Фишера остается невозмутимым. Он рассержен, как сердилась бы я на его месте, — я непоправимо усложнила все дело.
— Часы посещений с десяти до двенадцати.
— Позвоните Калебу, Фишер. Пожалуйста, сделайте все возможное, но заставьте его привести сюда Натаниэля. — Я опускаюсь на стоящий напротив стул. — Ему всего пять лет, и он видел, как меня уводит полиция. Он должен убедиться, что со мной все в порядке, пусть даже здесь, в тюрьме.
Фишер ничего не обещает.
— Стоит ли говорить, что мера пресечения — выход под залог — изменена. Подумайте о том, что мне сказать судье, Нина, потому что больше шансов у вас нет.
Я жду, пока наши взгляды встретятся.
— Вы позвоните мне домой?
— А вы признáете, что адвокат здесь я?
Какое-то время ни один из нас не отводит глаз, но я сдаюсь первой. Сижу опустив голову, пока не слышу, как за Фишером закрывается дверь.
Адриенна видит мое беспокойство, когда заканчиваются часы посещений: почти обед, а меня так и не вызвали на свидание. Она, лежа на животе, красит ногти в флуоресцентный оранжевый цвет. По ее словам, в честь охотничьего сезона. Когда мимо проходит надзиратель с регулярным, раз в пятнадцать минут, обходом, она встает.
— Уверены, что никто не приходил?
Надзиратель качает головой и идет дальше. Адриенна дует на ногти, чтобы высох лак.
— Еще остался, — говорит она, поднимая вверх пузырек. — Хочешь, подтолкну к тебе по полу?
— У меня ногтей нет. Все изгрызла.
— Вот в этом-то и ирония! Некоторым не хватает ума ценить то, чем наградил нас Господь.
Я смеюсь:
— Уж кто бы говорил!
— В моем случае, дорогая, когда пришло время наделять телом, у Господа нашлись дела поважнее. — Она садится на нижнюю койку и снимает теннисные туфли. Вчера вечером она делала педикюр, рисовала крошечные американские флаги. — Вот черт! — ругается Адриенна. — Размазала.
Стрелки не двигаются. Клянусь, даже секундная!
— Расскажи о своем сыне, — просит Адриенна, когда видит, что я опять вглядываюсь в глубь коридора. — Я всегда хотела иметь ребенка.
— Наверное, ты бы хотела иметь девочку.
— Милая, мы, девушки, слишком дорого обходимся. А с мальчиком всегда точно знаешь, что имеешь.
