Сергей Минаев - The ТЁЛКИ два года спустя, или Videoты
– Километров двадцать.
– Спасибо, – втягиваю руки в рукава куртки, перевожу дыхание. – А сигаретой не угостите?
– Во, ты даешь! – опять сипло заходится человек. – На!
При ближайшем рассмотрении бомжу оказывается лет пятьдесят или чуть больше. Рыжая борода, синие джинсы, ворох вылинявших фуфаек, одетых одна поверх другой, как капуста. Куртка с клоками вырванной кожи на локтях, на голове бейсболка с нарисованными на ней краном и трубами. Он протягивает мне сигарету, и я отмечаю множество татуировок на левом запястье. В ушах у бомжа наушники.
– Спасибо, – сажусь рядом. – Чего слушаем?
– Да вот, нашел хуету какую-то. – Бомж поворачивается ко мне, вынимает из кармана куртки айпод, что наводит меня на мысль о том, что сценаристы «Нашей Раши» не так уж далеки от истины со своими «рублевскими бомжами».
– Ух, ты! – вырывается у меня. – Клевая штука. Дашь послушать?
– На! – Бомж вынимает один наушник из уха и передает мне. – Только тихо слишком играет, наверное, батарейка садится. Не знаешь, к нему батарейки продают?
– Не-а. К нему зарядник нужен. У меня дома такой же.
– А-а-а-а, – кивает бомж.
Я подношу к уху наушник так, чтобы не соприкасаться с ним кожей:
«I kissed a girl that I like», – поет Кэти Перри.
– А ты чего в такую рань шляешься? – спрашивает бомж.
– Да так, с бабой посрался, вот иду домой пешком. – Я стараюсь говорить, используя как можно больше просторечных выражений.
– А! – Он достает сигарету и прикуривает. – А я у кентов своих загулял. Они тут в бытовках прибились к таджикам, которые дачи строят.
– И чё кенты? Рамс какой вышел? – Я сам поражаюсь обширности своего словарного запаса.
– Нажрались сивухи-то. Ща таджика какого-нибудь ножом пырнут, а потом архангелы приедут и всех заметут. С нами же не церемонятся. Вот я и слинял. Да ну их нахуй, деревенщину.
– А ты сам из города?
– Да, – бомж задумывается, пожевывает фильтр. – Из Москвы.
– Слушай, а здесь машину вообще поймать реально?
– В такое время без мазы. Они ближе к семи на работу поползут.
– А ты как? Замерзнуть не боишься? Я, например, уже дрожу.
– Ща сколько время?
– Половина шестого.
– Вот, – бомж поднимает грязный палец вверх. – Ща Васька скоро поедет, на мусоровозе. Он завсегда меня подбирает.
– А меня возьмет? – с надеждой вопрошаю я.
– А бутылку купишь?
– Две! – Я растопыриваю пальцы.
– Идет! – Бомж нахмуривается. – А чё у бабы-то не остался? Такой жесткач, что убежал? Совсем достала?
– Совсем. – Я втягиваю руки в рукава. – Дура она!
– Приходя к женщине, бери с собой кнут! – изрекает бомж.
– Что?! – Я в ужасе оборачиваюсь на него.
– Это Ницше сказал.
– Кто сказал?!
– Ницше. Философ был такой немецкий.
– Ну, ты меня, дядя, убил! – искренне удивляюсь я. – Бери с собой кнут! – Я передергиваю плечами. – Где ты с Ницше-то познакомился?
– Какой познакомился?! – Бомж стучит себя кулаком по бейсболке. – Голова! Он умер уж сто лет назад. Я его в библиотеке тюремной читал. Давно еще.
– Нифига себе, какой ты начитанный!
– Изнутри мы не то, чем кажемся снаружи.
– Это что, то же он?
– Хуй знает! – Бомж выкидывает окурок. – Не помню.
На дороге показываются фары.
– Кажись, Васян. – Бомж встает, выходит на дорогу, поднимает руки вверх и начинает сигнализировать машине. Останавливается мусоровоз.
– Философ, опять ты? – слышится из кабины.
– Я, Васян!
– Ну, забирайся, что ли?
– Дык я с корешем!
– С каким?
– Он нам две бутылки обещал, если ты его до Москвы подкинешь.
– Кто? – из кабины высовывается голова в черной вязаной шапке.
– Это я, – встаю и подхожу к машине, – довезете?
– А чё не довезти? – крякает водила. – Залазьте. Но только до МКАДа, я потом в область опять ухожу.
– Не вопрос!
Мы забираемся в тесную кабину мусорки, и эти чуваки начинают немедленно обсуждать, как менты прихватили на прошлой неделе дружков бомжа, которые воровали со склада цветной металл, перекидывая его через забор, между столбами с современной электронной системой охраны.
– Волки, накрыли всех разом!
– А ты убег?
– Я приболел, Вась, дома остался.
– Считай пронесло.
– А кенты говорили все ровно будет.
– Вот и верь после этого людям!
По радио идут новости, потом начинается реклама, а я, разомлев, роняю голову на грудь. Играет старая песня Стинга «If I ever loose my faith in you». Отключаюсь. Кажется, мне снятся новости и видеоклипы. Иногда – реклама.
– Приехали, дядя! – просыпаюсь от того, что кто-то бьет меня по плечу. – Развилка! Дальше сам.
– А? – верчу головой по сторонам и вижу, что впереди Москва, мы стоим на обочине, и мимо движется слабый поток машин.
– Спасибо, чуваки! – Я потягиваюсь.
– Две бутылки, – бомж воздевает два пальца.
– Без базара. – Лезу в карман, достаю пятьсот рублей и протягиваю ему.
– Это, – бомж смотрит то на меня, то на купюру, – у меня ж сдачи нет!
– Забей! – открываю дверцу, спускаю одну ногу на ступеньку.
– Тебя как звать-то? – сипит бомж.
– Андреем!
– И меня! Значит тезки!
– Значит тезки! – смеюсь я. – Спасибо, что выручил, Философ!
– Тебе спасибо! – ощеривается бомж. – И помни про кнут. И еще про то, что изнутри мы не то, что снаружи!
– Такое не забуду! – Я хлопаю дверцей, и мусоровоз трогает, бибикнув мне на прощанье.
Приехать в город на мусоровозе, как это символично! Заключительный аккорд помоечной симфонии вчерашнего дня. Все настолько уныло, мерзко и как-то... бессмысленно, что ли? Сейчас поеду домой, где меня никто не встретит, потом – на работу, где меня встретят все. Потом будет ужин, или вечеринка, или игра в покер, или просто мелкое блядство. И во всем этом – какое-то кромешное одиночество. Такое впечатление, что я медленно дичаю. Разразиться бы истерикой, да жаль, никто не оценит.
Кляну себя за поездку к этой сумасшедшей, кляну себя за Дашу, за то, что дал уйти Наташе, за то, что вернулся в город, который меня не принимает. Да что там, не принимает – выдавливает. Посылает мне скрытые и явные намеки на то, что у меня здесь не сложится. Ни с кем, даже с самим собой.
Москва – ты не злая, нет. Ты какая-то безучастная. Может быть, мы сами тебя такой сделали? Тем, что каждый старался урвать себе хотя бы крохотный кусочек твоего сарафана в псевдорусском стиле? И соскоблить твою позолоту на стразы или погоны? И теперь ты как профессиональная блядь – всем даешь, но никого не любишь. Или, может, это оттого, что я не твой ребенок, Москва? А чей я, скажи, город-герой?
