Татьяна Устинова - Я - судья. Божий дар
— Здорово, — протянула Лена. — До сих пор вспоминаю, какое у этого адвоката было лицо, когда включили запись. Никогда бы не подумала, что вы любитель театральных эффектов.
— Я не любитель, с чего вы взяли?
— А почему тогда Анохина вызвали в самом конце? Три часа рисовали самолетики, а потом — опля! Шах и мат!
— Да я на самом деле просто хотел перестраховаться. Ждал, когда адвокат Шипилова все свои карты отыграет. Ведь всяко бывает… Кстати, это были чайки.
— Что?
— Я рисовал не самолеты. Это были чайки.
— С вертикальным взлетом и ракетами класса «земля-земля»?
Говоров расхохотался. Чайки с вертикальным взлетом, груженные ракетами, придет же такое в голову! Давно он так не смеялся…
Он вдруг подумал, что с Леной как-то очень легко. Легко говорить, легко смеяться. Наверное, с такой женщиной вообще легко по жизни.
Говоров посмотрел на нее. Отсмеявшись, Лена с несчастным видом бултыхала ложкой в тарелке с борщом.
Говорову стало стыдно.
— Слушайте, я вас заболтал совсем. Вы не едите, у вас все уже остыло.
— Да и ладно, Не очень-то и хочется.
— Что? Невкусно?
— Невкусно, — призналась Лена. — Кроме того, я борщ уже видеть не могу. Я его и тут ем, и дома готовлю постоянно, просто выть хочется от этого борща.
— Зачем?
— Что — зачем?
— Ну, зачем вы все время готовите дома борщ, если вам от него хочется выть?
— Из практических соображений. Стоит — долго, варить — просто. Накидал всего, вот тебе и борщ.
— Лена, возможно, я вас расстрою, но я просто обязан это сказать.
— Что? — напряглась Лена.
— Накидал всего — это не борщ. Это мешанина из свеклы с морковкой. Борщ должен быть как у Булгакова: пахучий, огнедышащий и непременно с мозговой косточкой, треснувшей вдоль…
Говоров так хорошо рассказывал, что Лена даже почувствовала запах этой самой мозговой косточки. Доедать столовскую бурду совсем уж расхотелось. А Говоров продолжал распространяться тоном змия-искусителя. О борще малороссийском на белом хлебном квасе, с мелко нарезанной копченой ветчиной. О борще польском с сушеными грибами и пряностями, со сметаной, которую добавляют в кастрюлю и нагревают, но не кипятят, чтобы борщ не потерял цвет. О борще из печеной свеклы с вином (в бульон из говядины и свинины, непременно от ребер, следует добавить белого французского вина, всего лучше — сотерна), о борще из сельдерея, для которого стакан муки жарят на сливочном масле и заправляют бульон…
— Никита, я вас умоляю, прекратите, а то я начну сейчас плакать, — взмолилась Лена.
В самом деле, сидеть над тарелкой с остывшей бесцветной бурдой и слушать о борще по-польски с сотерном было невыносимо. Или с сотерном другой борщ? А, неважно!
— Не плачьте. Лучше в другой раз, когда захотите борща, скажите мне.
— И вы дадите мне книжку Молоховец с рецептами?
— Нет. Просто отведу вас в одно хорошее место.
— Что за место?
— Вы наверняка не знаете. Один ресторанчик, тут, недалеко.
— Почему вы так уверены, что не знаю? Я что, выгляжу как женщина, которая сроду в ресторане не была?
— Да нет, что вы, я совершенно не это имел в виду, — улыбнулся Никита. — Вы как раз производите впечатление женщины, которая из ресторанов просто не вылезает. Но, глядя на вас, приходит в голову что-нибудь шикарное, типа «Галереи» или там «Аиста». А этот ресторанчик — он очень маленький, там зал на шесть столиков, и он во дворах, его мало кто знает. Я туда хожу как раз борщ есть. У них повар — настоящий хохол, Петро, мой друг, мы в армии вместе служили. Вот там борщ так борщ. Подают его в горшочках. А к борщу — деревенскую сметану, Петруха за ней сам на Дорогомиловский рынок ездит. А еще — ушки на отдельной тарелке.
— Ушки? Свиные?
— Нет, такие специальные пирожки, мелкие, как пельмешки, — с мясом, с грибами, с луком, с ливером… И жареную кашу… Собственно, это не совсем каша, а такие толстые оладьи, Петро их делает из гречки, безумно вкусные, уж поверьте…
— Оладьи, из гречки… — Лена, кажется, даже облизнулась.
— Ага, — кивнул Никита. — С чесночным маслом. Так что? Пойдете со мной есть борщ?
— А то! Только я многодетная мать.
— Как многодетная? До недавнего времени у вас вроде бы один ребенок был?
— А теперь второго подбросили.
— Что? Младенца в корзинке? Принесли на порог, позвонили в дверь и убежали?
— Вроде того. Только младенцу пять лет, и в корзинку он уже не вмещается. А подбросила мне его родная сестра. У нее сейчас осеннее обострение личной жизни, не до ребенка. Так что племянник у меня почти все время живет.
— Ну что ж, племянник — это хорошо, — неожиданно заявил Никита. — С племянником можно съездить на стрельбище в ЦСКА.
— Какое стрельбище? Никита! Ему пять лет всего!
— Ну, тогда в зоопарк, на дрессированных пони смотреть.
Лена прыснула.
— Никит, вы о чем? Дрессированные звери — в цирке, а не в зоопарке. И не пони никакие, а тигры и голуби!
— Голуби? Ненавижу голубей. Но если вы настаиваете…
— Я их тоже ненавижу. И цирк не люблю, — призналась Лена.
— Тогда придумаем что-нибудь другое, — пообещал Никита. — Только мне после этой столовской бурды ничего в голову не приходит.
Лена опять засмеялась:
— Ну что с вами делать? Видимо, придется сходить к вашему Петро на борщ в самое ближайшее время.
Удивительно, но факт: Никита ей нравился.
* * *Сэм никогда не был в приюте. Он знал, что неподалеку от их дома в Бостоне есть детский центр, иногда, проходя мимо, видел играющих во дворе малышей, но и только. О жизни в приюте Сэм имел весьма смутные представления. В основном представления эти он почерпнул из романов Диккенса, которые читал в детстве. Теоретически Сэм, конечно, знал, что с тех пор многое изменилось, но при слове «приют» в мозгу все равно возникал образ закопченной кухни, на очаге — огромный котел с тушеной капустой, двадцать маленьких оборванцев за длинным столом стучат по неструганым доскам ложками… Русский дом малютки, очень похожий на тюрьму для самых маленьких, он как-то видел по телевизору — в передаче «Чрезвычайное происшествие».
Дом малютки, в который они с Джейн приехали сегодня, был не похож ни на диккенсовский работный дом, ни на барак с зарешеченными окнами из телерепортажа.
Просто старое трехэтажное здание в глубине жилого массива. Чистенькое, свежеотремонтированное, с синей вывеской на воротах. Совершенно безликое. Подъездная аллея засажена липами, на заднем дворе — облетевшие кусты боярышника, детская площадка, лесенки и горки, похожие на металлические скелеты ископаемых чудовищ и, наверное, такие же старые. В песочнице — забытое кем-то желтое пластмассовое ведерко. Хмурый дворник в сером то ли пальто, то ли халате, шоркает по асфальту метлой, сгребает в кучу опавшие листья. Слева от стальной двери парадного входа — три кнопки домофона. Под каждой — табличка: «Заведующий», «1-я группа», «2-я группа».
